Шрифт:
Закладка:
Коркутхан — один из сынов Кайдухима против самого князя на коне своем летучем поскакал. Да, выбил его Владивой из седла, копье к груди вражеской приставил. Не опустил глаз Коркут, готов был достойно смерть принять, в честном бою поверженный.
Поглядел князь на мальчишку дикого, вспомнил, что и тот чей-то сын, совсем молодой еще — и не пожил, поди. А у князя с княгиней недавно любимый сыночек младшенький народился, да такие долгожданные то дети были, что не поднялась рука Владивоя убить чужого сына. Храбрым воином себя показал Коркутхан. Велел князь людям своим его пленить, да в терем потом везти. Никто той доброты бессмысленной и опасной не понимал, зачем князь Владивой врага в дом гостем ввел?
Был у князя с Коркутом разговор долгий да тяжелый, согласился в конце концов степной сын на те условия. Станет он гостем почетным в терему жить, станет сыночков княжеских премудростям ратным обучать, лишь те подрастут, — как в седле крепко сидеть, как кинжалы ловко метать, да как из лука стрелять. С одним лишь условием — воротиться не сможет Коркут в родные земли, чтобы не накликать оттуда снова беду лихую.
Знал Кайдухим — хан степной, что сына его пленили, что в терему живет, в шелках ходит, с князем и его семьей за один стол садится. Да, понимал он, что такая милость княжеская враз закончится, коли будут продолжаться набеги жестокие на землю русскую. Сам князь великодушен, да уж ему подскажут, кому голову рубить в случае чего. Присмирели полчища степные у наших южных застав. На долго ли тот хрупкий мир — никому не ведомо.
А князь Владивой свое слово держит, не рабом Коркут при тереме обретается, гостем дорогим живет. За ворота Града его не велено выпускать, да, он даже из терема один не выходит никуда, разве что князя сопровождает по какой надобности.
Ханский сын княжичей честно учит, как уговаривались, и к нему все с уважением. Уж третий год пошел, как Коркут в терему появился, не клокочет больше степным орлом, по-нашему говорить выучился, да все одно — чужак, кровь степная по жилам течет, чуть что — вскипает.
И вот теперь жжет Коркут Славку очами черными, через три человека всего напротив няньки его посадили. Сквозь лебедя запеченного, что на стол поставили, в ее лебедей на платке свои стрелы метко пускает. Посмотрит да отворотится, а потом нет-нет, да вскинет бровь насмешливо в ее сторону, задержится взглядом на губах.
Все внутри у Нежданки переворачивается от дерзких взоров мужских, она уж и сама не понимает, чего в том боле — страха али тревожного томления. Волнуется, хочется, чтоб еще разок он на нее взглянул, а как тот зыркнет, что горсть углей раскаленных бросит. Так хоть сквозь землю проваливайся — невыносимо терпеть тот жар, щеки горят, внутри горячо становится. Не бывало такого с Нежданкой ни разу до того, потому так непривычно ей — и сладко, и страшно, и в голове дурман, хоть медов не пила еще.
Дымом костра от Коркута тянет, травами степными да лошадьми — ни в одной русской бане тот дух не смыть, никаким мочалом не оттереть со смуглой кожи. Мылом с ромашкой не перебить горького запаха полыни, чабреца да степного шалфея.
Задумалась Нежданка, не заметила, как все притихли. Поднялся со своего места князь Владивой, гостям поклонился, хлеб с солью преломил в знак гостеприимства, кубок поднял за то, чтоб праздник удался, да тут как началось…
Заиграли гусли напевно, мед хмельной из ковшей рекой потек, поплыли по той реке гуси-лебеди запеченные. Столы от прочих яств ломились — были тут и поросята молочные, и стерлядь заливная, и пироги с начинками разными. Икру осетровую, белужью, севрюжью с лучком да маслицем подносили с такой скоростью, что чашники чуть сапоги на бегу не стерли. Разливали супы наваристые, а за ними жаркое из вепря уж несут. Капуста квашенная, грибочки соленые, огурчики малосольные — то между делом похрустеть. А потом полетели петухи с имбирем да утки с шафраном, а за ними и раков поднесли. Кулебяки и курники, пироги да оладьи — у девчонки глаза разбегались, все хотелось попробовать. Маковые кренделя, яблочки печеные, калачи с изюмом да орехами — то княжичам подали, и Нежданке перепало. Запивали медами хмельными, а нянькам с детьми квас поставили.
А потом уж скоморохи званные в садик ввалились — в бубны да барабан застучали, на трещотках заиграли, в погудки дули, частушки кричали. В присядку плясали, да вместе с медведем, что в ярку жилетку наряжен был. Дозволили кривлякам все, чтоб веселее стало, окромя свисту и некоторых частушек, разумеется.
Смотрела в этот раз Нежданка на Шульгу, как уж он старается — выше всех коленца кидает, первым частушки запевает, на руках туда и обратно прошел, а потом и вовсе через голову прыгнул, земли не коснувшись. Знала она для кого те выкрутасы — все, чтоб Морица-мокрица, девка взбалмошная и жестокая, его заметила. Вон он уж и барабан с Урюпы стянул, а тот и рад с такой обузой расстаться.
Да, как она не слышит, что Шульга ей о любви своей на весь Град в барабаний бок стучит?
Все б сказали, что княжна да скоморох — друг другу не пара. И Нежданка бы согласилась, потому как жаль ей было такого парня ладного да славного, доброго богатыря Шульгу той Морице-мокрице, Змеюке Горыновне, на растерзание отдавать. То, и хорошо, что не пара, — целее паренек останется.
Любовь коварна бывает, не выбирает простых и прямых путей, такие загогулины, бывает, выкручивает, такие преграды ставит, что не пройти — не проехать. Ох, даже с разбега Шульге не перескочить ту широкую пропасть, что их с Морицей разделяет, как ни стучи в барабан, от него, чай, не оттолкнешься, чтоб с Суровинки из худой избы да на высоту терема взлететь.
Вот он уж тут Шульга — в Град прорвался, а Морица с Белояром шушукается, да Олега учит, как косточками от сливы в гостей пулять. Учила, пока Рогнеда сливы не убрала — на другой край стола велела переставить.
А Коркут почти не ест — не по вкусу ему что
