Шрифт:
Закладка:
– Крестьяне даже мои, например, крестьяне не хотят платить мне оброка, – жаловалась Серафима Григорьевна. – Скажите, пожалуйста, отчего это, князь?
– Вероятно, в том выгод не находят, – отвечала вместо сына старуха Стугина.
– Bon[115], но что же делать, однако, должны мы, помещики? Ведь нам же нужно жить?
– А они, я слышала, совсем не находят и в этом никакой надобности, – опять спокойно отвечала княгиня.
Молодой Стугин, Вера Сергеевна и Долинский рассмеялись.
Серафима Григорьевна посмотрела на Стугина и понюхала табаку из своей золотой табакерки.
– Ваша maman иногда говорит ужасные вещи, – отнеслась она шутливо к князю. – Просто, самой яростней демократкой является.
– Это неудивительно, Серафима Григорьевна. Во-первых, maman, таким образом, не отстает от отечественной моды, а во-вторых, и, в самом деле, какой же уж теперь аристократизм? Все смешалось, все ровны становимся.
– Кнутьями более никого, славу богу, не порют, – подсказала старая княгиня.
– Мужики и купцы покупают земли и становятся такими же помещиками, как и вы, и мы, и Рюриковичи и Гедиминовичи, – досказал Стугин.
– Ну… ведь в вас, князь, в самом есть частица рюриковской крови, – добродушно заметила Онучина.
– У него она, кажется, в детстве вся носом вытекла, – сказала княгиня, не то с неуважением к рюриковской крови, не то с легкой иронией над сыном.
Старая Онучина опять понюхала табаку и тихо молвила:
– Говорят… не помню, от кого-то я слышала: разводы уже у нас скоро будут?
– Едва ли скоро. По крайней мере, я ничего не слыхал о разводах, – отвечал князь.
– Это удивительно! Твой дядюшка только о них и умеет говорить, – опять вставила Стугина.
Князь улыбнулся и ответил, что Онучина говорит совсем не о полковых разводах.
– Ах, простите, пожалуйста! – серьезно извинялась княгиня. – Мне, когда говорят о России и тут же о разводах – всегда представляются плацпарад, трубы и мой брат Кесарь Степаныч, с крашеными усами. Да и на что нам другие разводы? Совсем не нужно.
– Совершенно лишнее, – поддерживал князь. – У нас есть новые люди, которые будут без всего обходиться.
– Это нигилисты? – воскликнула m-lle Вера. – Ах, расскажите, князь, пожалуйста, что вы знаете об этих забавных людях?
Князь не имел о нигилистах чудовищных понятий, ходивших насчет этого странного народа в некоторых общественных кружках Петербурга. Он рассказывал очень много курьезного о их нравах, обычаях, стремлениях и образе жизни. Все слушали этот рассказ с большим вниманием; особенно следил за ним Долинский, который узнавал в рассказе развитие идей, оставленных им в России еще в зародыше, и старая княгиня Стугина, Серафима Григорьевна, тоже слушала, даже и очень неравнодушно. Она не один раз перебивала Стугина вопросом:
– Ну а позвольте, князь… Как же они того, что, бишь, я хотела это спросить?..
Стугин останавливался.
– Да, вспомнила. Как они этак…
– Живут?
– Нет, не живут, а, например, если с ними встретишься, как они… в каком роде?
Князь не совсем понял вопрос; но его мать спокойно посмотрела через свои очки и подсказала:
– Я думаю, должно быть, что-нибудь в роде Ягу, которые у Свифта.
– Что это за Ягу, княгиня?
– Ну, будто не помните, что Гулливер видел? На которых лошади-то ездили? Ну, люди такие, или нелюди такие лохматые, грязные?
– Ну, что это? – воскликнула Серафима Григорьевна. – Неужто, князь, они, в самом деле, в этом роде?
– Немножко, – отвечал, смеясь, Стугин.
– Полагаю, трудно довольно отличить коня от всадника, – поддержала сына княгиня.
– Ну, что это! Это уж даже неприятно! – опять восклицала Онучина, воображая, вероятно, как косматые петербургские Ягу лазят по деревьям в Летнем саду или на Елагинском пуанте[116] и швыряют сверху всякими нечистотами. И женщины такие же бывают? – спросила она через секунду.
– Два пола в каждом роде должны быть необходимо – иначе род погибнет.
– Это ужасно! А, впрочем, ведь я как-то читала, что гориллы в Африке или шампаньэ[117] тоже будто уносят к себе женщин?
Серафима Григорьевна вся содрогнулась.
Князь Сергей очень распространился насчет отношений нигилисток к нигилистам и, владея хорошо языком, рассказал несколько очень забавных анекдотов.
– Дуры! – произнесла по окончании рассказа Серафима Григорьевна.
– И пожить-то как следует не умеют! – смотря через очки, добавила княгиня.
– Но это все презабавно, – заметила Вера Сергеевна и вышла с молодым князем на террасу.
– Довоспиталась сторонушка! Дозрела! Скотный двор настоящий делается! – презрительно уронила Стугина.
Серафима Григорьевна понюхала с особенным удовольствием табачку и, улыбнувшись, спросила:
– Вы, Елена Степановна, помните Вастилу?
– Княжну Палагею Никитишну? – спросила, немножко надвинув брови, Стугина.
– Да.
– Ну, кто ж ее не помнит.
– Но, впрочем, та ведь… то все-таки совсем в другом роде?
– Ну, еще бы! Старушки обе задумались.
– Или княгиню Марфу Викторовну в ту пору, как она со своим мужем рассталась? – спросила Серафима Григорьевна опять через минуту.
– Уж именно! – отвечала, покачав головой, Стугина.
– Бес в нее вселился. Очень уж проказила!
– Проказила, княгиня; но как хороша-то была!
Серафима Григорьевна с умилением смотрела на стену, вообразив перед собою воспоминаемую княгиню Марфу Викторовну.
Теперь, в свою очередь, Стугина понюхала табачку и как бы нехотя спросила:
– Да, была хороша, точно… да с кем, бишь, она из России-то пропала?
– Из России? Из России она уехала с этим… как его?.. Ну да все равно – с французским актером, а потом была наездницей в цирке, в Лондоне; а после князя Петра, уж за границей, уж самой сорок лет была, с молоденькой и с прехорошенькой женой развела… Такая греховодница!
– А потом-то! Потом-то! – опять воскликнула, оживляясь, Серафима Григорьевна.
– Да, с галерником, я слышала, в Алжир бежала.
– Страшный был такой!
– Помню я его – араб, весь оливковый, нос, глаза… весь страсть неистовая! Точно, что чудо как был интересен. Она и с арабами ведь, кажется, кочевала. Кажется, так? Ее там встретил один мой знакомый путешественник – давно это, уж лет двадцать. У какого-то шейха, говорят, была любовницею, что ли.
– Да, да, да; и им-то, и этим шейхом-то, даже как ребенком управляла! – подсказывала, все более оживляясь и двигаясь на кресле, Серафима Григорьевна.
– Или княжна Агриппина Лукинишна! – произнесла она через минуту, смотря пристально в глаза Стугиной.
– Княжна Содомская, как называл ее дядя Леон, – проронила в видах пояснения Стугина. – Не люблю ее.
– За что, княгиня?
– Так, уж чересчур как-то она… специалистка была великая.
– Ну, не говорите этого, душечка княгиня; в Сибири она себя вела, может быть, как никто.
– Что же это именно? Что за мужем в ссылку-то пошла? Очень великое дело.
– Нет-с, мало что пошла, а как жила? Что вынесла?
– Я думаю, ничуть не больше других.
– Сама белье ему стирала, сама щи варила, в
