Шрифт:
Закладка:
Я пришла сюда с приветом
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало —
проговорила весело Вера Сергеевна.
– Да, очень хорошо, – отвечал Долинский, застенчиво улыбаясь.
– Но вы все-таки не подумайте, что я пришла к вам, собственно, с докладом о солнце! Я эгоистка и пришла наложить на вас обязательство.
– Приказывайте, Вера Сергеевна.
– Вы непременно должны сейчас проводить меня. Мне хочется далеко пройтись берегом, а брата нет: он в Виши уехал.
– Вера Сергеевна! Я ведь никуда не хожу.
– Ну так пойдемте.
– Право…
– Право, невежливо держать у окна даму и торговаться с нею. Vous comprenez, c’est impoli! Un homme comme il faut ne fait pas cela[110].
– Да что же делать, если я не un homme comme il faut[111].
– Ну, однако, я буду ждать вас на бульваре, – сказала Вера Сергеевна и, поклонясь слегка Долинскому, отошла от его окна.
Нестор Игнатьевич освежил лицо, взял шляпу и вышел из дома в первый раз после похорон Даши. На бульваре он встретил m-lle Онучину, поклонился ей, подал руку, и они пошли за город. День был восхитительный. Горячее итальянское солнце золотыми лучами освещало землю, и на земле все казалось счастливым и прекрасным под этим солнцем.
– Поблагодарите меня, что я вас вывела на свет божий, – говорила Вера Сергеевна.
– Покорно вас благодарю, – улыбаясь, ответил Долинский.
– Скажите, пожалуйста, что это вы спите в эту пору?
– Я работал ночью и только утром вздремнул.
– А! Это другое дело. Выходит, я дурно сделала, что вас разбудила.
– Нет, я вам благодарен!
Долинский проходил с Верой Сергеевной часа три, очень устал и рассеялся. Он зашел к Онучиным обедать и ел с большим аппетитом.
– Вы простите меня, Бога ради, Серафима Григорьевна, – начал он, подойдя после обеда к старухе Онучиной – Я вам так много обязан и до сих пор не собрался даже поблагодарить вас.
– Полноте-ка, Нестор Игнатьевич! Это все дети хлопотали, а я ровно ничего не делала, – отвечала старая аристократка.
Долинский хотел узнать, сколько он остался должным, но старуха уклонилась и от этого разговора.
– Кирилл, – говорила она, – приедет, тогда с ним поговорите, Нестор Игнатьевич, – я право, ничего не знаю.
Вера Сергеевна после обеда открыла рояль, сыграла несколько мест из «Нормы»[112] и прекрасно спела: «Ты для меня душа и сила».
Долинскому припомнился канун св. Сусанны, когда он почти нес на своих руках ослабевшую, стройную Дору, и из этого самого дома слышались эти же самые звуки, далеко разносившиеся в тихом воздухе теплой ночи.
«Все живо, только ее нет», – подумал он.
Вера Сергеевна словно подслушала думы Долинского и с необыкновенным чувством и задушевностью запела:
Ах, покиньте меня,
Разлюбите меня,
Вы, надежды, мечты золотые!
Мне уж с вами не жить,
Мне вас не с кем делить, —
Я один, а кругом все чужие.
Много мук вызнал я,
Был и друг у меня,
Но надолго нас с ним разлучили.
Там под черной сосной,
Над шумящей волной
Друга спать навсегда положили.
– Нравится это вам? – спросила, быстро повернувшись лицом к Долинскому, Вера Сергеевна.
– Вы очень хорошо поете.
– Да, говорят. Хотите еще что-нибудь в этом роде?
– Я рад вас слушать.
– Так в этом роде или в другом?
– Что вы хотите, Вера Сергеевна. В этом, если вам угодно, – добавил он через секунду.
Вьется ласточка сизокрылая
Под моим окном одинешенька;
Под моим окном, под косящатым,
Есть у ласточки тепло гнездышко.
Вера Сергеевна остановилась и спросила:
– Нравится?
– Хорошо, – отвечал чуть слышно Долинский.
Вера Сергеевна продолжала:
Слезы горькие утираючи,
Я гляжу ей вслед вспоминаючи…
У меня была тоже ласточка,
Сизокрылая душа-пташечка,
Да свила уж ей судьба гнездышко,
Во сырой земле вековечное.
– Вера! – крикнула из гостиной Серафима Григорьевна.
– Что прикажете, madam?
– Терпеть я не могу этих твоих панихид.
– Это я для m-r Долинского, maman, пела, – отвечала Вера Сергеевна, и искоса взглянула на своего вдруг омрачившегося гостя.
– Другого голоса недостает, я привыкла петь это дуэтом, – произнесла она, как бы ничего не замечая, взяла новый аккорд и запела: «По небу полуночи».
– Вторите мне, Долинский, – сказала Вера Сергеевна, окончив первые четыре строфы.
– Не умею, Вера Сергеевна.
– Все равно, как-нибудь.
– Да я дурно пою.
– Ну и пойте дурно.
Онучина взяла аккорд и остановилась.
– Тихонько будем петь, – сказала она, обратясь к Долинскому. – Я очень люблю это петь тихо, и это у меня очень хорошо идет с мужским голосом.
Вера Сергеевна опять взяла аккорд и снова запела; Долинский удачно вторил ей довольно приятным баритоном.
– Отлично! – одобрила Вера Сергеевна.
Она артистично выполнила какую-то трудную итальянскую арию и, взяв непосредственно затем новый, сразу щиплющий за сердце аккорд, запела:
Ты не пой, душа-девица,
Песнь Италии златой,
Очаруй меня, певица,
Песнью родины святой.
Все родное сердцу ближе,
Сердце чувствует сильней.
Ну, запой же! Ну, начни же!
«Соловей, мой соловей».
Долинский не выдержал и сам без зова пристал к голосу певицы, тронувшей его за ретивое.
– Charmant! Charmant![113] – произнес чей-то незнакомый голос, и с террасы в залу вступила высокая старушка, со строгим, немножко желчным лицом, в очках и с седыми буклями. За нею шел молодой господин, совершеннейший петербургский comme il faut настоящего времени.
Это была княгиня Стугина, бывшая помещица, вдова, некогда звезда восточная, ныне бог знает что такое – особа, всем недовольная и все осуждающая. Обиженная недостатком внимания от молодой петербургской знати, княгиня уехала в Ниццу и живет здесь четвертый год, браня зауряд все русское и все заграничное. Молодой человек, сопровождающий эту особу, был единственный сын ее, молодой князь Сергей Стугин, получивший место при одном из русских посольств в западных государствах Европы. Он ехал к своему месту и завернул на несколько дней повидаться с матерью.
Онучины очень обрадовались молодому князю: он был свежий гость из России и, следовательно, мог сообщить самые свежие новости, что и как там дома. Сергей Стугин был человек весьма умный и, очевидно, не кис среди мелких и однообразных интересов своей узкой среды
