время обеда. Редкие и дорогие вина подавали тогда только на парадных обедах или на малых, званых.

Державин воспел дом Нарышкина:

Нарышкин! Коль и ты приветством

К веселью всем твой дом открыл!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Где скука и тоска забыта,

Семья учтива, не шумна,

Важна хозяйка, домовита,

Досужа, ласкова, умна,

Где лишь приязнью, хлебосольством

И взором ищут угождать… и проч.

В екатерининское время вся польская знать, и с нею лучшая шляхта, стала наезжать в Россию, где и находила отличный прием при дворе и в высшем обществе. При короле Станиславе Понятовском в Петербург стекались все польские честолюбцы. Из таких известен граф Северин Потоцкий. Он, после отца своего, лишившегося огромного состояния на спекуляциях, остался беден. Граф А. С. Ржевусский рассказывал, что, возвращаясь из Петербурга, он встретил на одной станции Потоцкого, ехавшего в Петербург.

Это было в начале польской революции, в 1793 году. Они были приятели, и Ржевусский спросил его, зачем он едет в Петербург. «В Польше у меня ничего не осталось, – отвечал Потоцкий, – а теперь человек с именем может все приобресть при русском дворе. Еду за всем! – прибавил он, смеясь». И действительно, Потоцкий впоследствии приобрел все в России.

В частной жизни он был весьма оригинален, никогда не заводился домом, жил на холостую ногу, в гостинице (на Екатерининском канале, в доме Варварина), вечера проводил в гостях. В обществе был приятен и остроумен, дома – капризен и брюзга.

Многие из таких знатных поляков были сенаторами и занимали высшие должности. Браки русских с польками, а поляков с русскими стали особенно покровительствуемы Екатериною. Граф Соллогуб, князь Любомирский и князь Понинский женились на трех дочерях Л. А. Нарышкина[102]. За второй дочерью Нарышкина, Марьей Львовной, вышедшей замуж за князя Любомирского, очень ухаживал Потемкин. Она была превосходная музыкантша; Державин написал ей экспромт во время игры ее на арфе и воспел ее под именем Эвтерпы. Потемкин, почти нигде не показывавшийся в обществе, уступал своей прирожденной лени, ежедневно приезжая в дом Нарышкина; у него он чувствовал себя совершенно свободным и сам никого не стеснял – серьезное чувство влекло его к юной дочери Нарышкина, и в тогдашнем обществе никто в этом не сомневался, видя, как он настойчиво ухаживал за нею; посреди всех посторонних он всегда был как будто наедине с нею.

Канцлер Безбородко писал в Англию к своему родичу, Виктору Павловичу Кочубею: «Князь (Потемкин) у Льва Александровича Нарышкина всякий вечер провождает. В городе уверены, что он женится на Марии Львовне. Принимают туда теперь людей с разбором, а вашу братью, молодежь, исключают». Дмитрий Львович Нарышкин, впоследствии обер-егермейстер, женился на польской княгине, Марье Антоновне Четвертинской, знаменитой своею красотой и вниманием императора Александра I. По свидетельству современников, ее сердечная доброта отражалась у ней не только во взоре, но и в голосе и в каждом ее приеме; она делала столько добра, сколько могла, и беспрестанно хлопотала за бедных и несчастных. Женившись на ней, Нарышкин выделился из родительского дома; это обстоятельство дало другу дома его, поэту Державину, написать грациозное стихотворение «Новоселье молодых», где он молодых хозяев воспевает под именем Дафниса и Дафны.

Затем у Державина встречается и другое стихотворение, «Аспазии», написанное для Марьи Антоновны Нарышкиной. Она имела гибкий стан, правильные черты лица, большие глаза, приятнейшую улыбку, матовую, прозрачную, неполированного мрамора белизну кожи.

Ф. Вигель, видевший Нарышкину, описывает встречу так: «Разиня рот стоял я перед ея ложей и преглупым образом дивился ея красоте, до того совершенной, что она казалась неестественною, невозможною; скажу только одно: в Петербурге, тогда изобиловавшем красавицами, она была гораздо лучше всех».

Род князей Четвертинских происходит от русских государей, от святого Владимира и от правнука его Святополка, князя Черниговского.

Потомство последнего сделалось подвластно Литве, когда этот край отделился от России. Предки Четвертинских, размножаясь, обеднели. При Петре Великом Гедеон, князь Четвертинский, был православным митрополитом в Киеве, и уже потомки его впали в католицизм и затем возвысились в Польше в почестях. Отец княгини Марьи Антоновны был умерщвлен в 1794 году во время варшавского возмущения.

Про брата мужа Марьи Антоновны в обществе тоже много ходило анекдотов и рассказов. Так, на каком-то торжественном празднестве в кадетском корпусе, в присутствии великого князя Константина Павловича и многих высших сановников, Нарышкин подходит к великому князю и говорит:

– J’ai aussi un cadet ici[103].

– Я не знал, – отвечает великий князь, – представьте мне его.

Нарышкин отыскивает брата своего Дмитрия Львовича, подводит его к Константину Павловичу и говорит:

– Voici mon cadet[104].

Великий князь расхохотался, а Дмитрий Львович, по обыкновению своему, пуще расшаркался и встряхивал своею напудренною и тщательно завитою головою.

А. Л. Нарышкин был в ссоре с канцлером Румянцевым. Однажды заметили, что он за ним ухаживает и любезничает с ним. Когда просили у него объяснить тому причину, он отвечал, что причина в басне Лафонтена:

Maître corbeau sur un arbre perché

Tenait en son bec un fromage…[105] и т. д.

Дело в том, что у Румянцева на даче изготовлялись отличные сыры, которые он дарил своим приятелям. Нарышкин был очень лаком и начал восхвалять сыры его, в надежде, что он и его оделит гостинцем.

Император раз, в первый день Пасхи, спросил Нарышкина:

– Avez-vous embrassé aujourd’hui votre cousin Roumianzoff?[106]

– Non, sir, nous nous sommes seulement embarrassés[107], – отвечал он.

Нарышкин не любил Румянцева и часто трунил над ним. Последний до конца своей жизни носил косу в своей прическе.

– Вот уж подлинно скажешь, – говорил Нарышкин, – нашла коса на камень.

Нарышкин говорил про одного скучного царедворца: «Он так тяжел, что если продавать его на вес, то на покупку его не стало бы и Шереметевскаго имения».

На берегу Рейна предлагали Нарышкину взойти на гору, чтобы полюбоваться окрестными живописными картинами.

– Покорнейше благодарю, – отвечал он. – С горами обращаюсь всегда, как с дамами: пребываю у их ног.

Сам Нарышкин тоже перед коронацией императора Александра I долго не остригал своей косы.

– Отчего ты не острижешь своей косы? – раз спросил его император.

– Je ne veux pas qu’on dise de moi que je n’ai ni tête, ni queue[108], – отвечал он.

Нарышкин рассказывал про Всеволожского, известного московского хлебосола, что он живет очень открыто – у него