люди сидели, прижавшись к земляным стенкам окопов и блиндажей. Раненых и убитых было не так много, но беспрерывно слышимый свист пуль, шелест, а иногда и вой осколков снарядов внушал страх. Продовольствие на пятачок не поступало сутками, и к тяжёлому ожиданию под беспрерывным обстрелом присоединялись голод и жажда. Раньше, в первые дни, когда к фашистам прибыло пополнение, они неоднократно пытались контратаковать войска дивизии, но, понеся при этом значительные потери, решили воздействовать на защитников пятачка психически, подвергая и их, и снабжавшую их переправу непрерывному миномётному и артиллерийскому обстрелу. Как правило, он продолжался до темноты, затем миномёты и артиллерия начинали бить по переправе, и всё равно в это время там велась работа.

Начсандив Исаченко постоянно находился на пятачке и лично руководил переправой раненых через Неву. Сопровождали их во время переправы санинструкторы и фельдшеры из полевых медпунктов, многие уже погибли. Часть среднего медперсонала находилась в окопах на пятачке и оказывала помощь раненым, ожидавшим ночной переправы. Иногда её приходилось ждать более суток.

По мнению Цейтлина, начсандив занимался не своим делом: это дело полковых врачей, а он должен был находиться на правом берегу, чтобы руководить работой медслужб всей дивизии. Если пребывание его в первые дни на плацдарме, когда предполагалось развитие и дальнейшее расширение наступления, и было оправдано, то присутствие там начсандива в это время казалось бессмысленным.

— Кажется, — добавил Иосиф Абрамович, — это начинают понимать и сам Исаченко, и командир дивизии. Кстати, нахождение последнего на противоположном берегу Невы вряд ли тоже оправдано, но Климову ставят в вину неумелую операцию по форсированию Невы, приведшую к огромным потерям, и, кажется, его вот-вот снимут.

Затем Цейтлин рассказал, почему он, собственно, очутился здесь, в батальоне, и какое задание получил от комиссара и прокурора. Описав, с каким трудом он переправился обратно, как их лодку продырявило несколько осколков, как был убит их перевозчик и вторично ранено несколько человек из переправлявшихся раненых, он сказал:

— Мы спаслись каким-то чудом. Лодка пошла ко дну в 10–15 метрах от берега, где, к счастью, оказалась глубина по грудь. Мы все, поддерживая наиболее тяжёлых раненых, побрели к берегу в ледяной воде (ведь был уже октябрь). Навстречу по воде к нам бежали штрафники, и, не обращая внимания на сыпавшиеся дождём осколки, вместе с подбегавшими санитарами подхватывали ослабевших раненых, укладывали их на носилки и бегом несли или, обняв, вели под сень огромных сосен, где в 100–150 метрах от берега в убогих землянках примостились полковые медпункты. Палаток они не развёртывали, так как первая же палатка, которую они попытались поставить ещё в самом начале боёв, была сбита артиллерийским снарядом, и все находившиеся в ней люди — врач, медсестра, санитары и несколько раненых — погибли. Так вот, — продолжал Цейтлин, — несмотря на трудности и опасности переправы, некоторые, наиболее несознательные бойцы, устав от сидения в окопах под непрекращающимся огнём, хотят с пятачка уйти и ищут для этого разные пути. Самый лёгкий и наиболее доступный путь — это получить ранение, но ранение такое, чтобы оно не грозило смертью, а только вывело бы из строя. Некоторые пытаются прострелить себе руку или ногу сами, а другие предпочитают «голосовать», то есть высовывают из окопа над бруствером руку, и почти всегда через несколько минут такого «голосования» какой-либо шальной осколок или пуля эту руку пробивает. Ранение есть — раненого из проклятого пятачка вывозят в медсанбат, лечат, эвакуируют в госпиталь Ленинграда. А там же ведь всё-таки спокойнее, чем на пятачке. Вот я и получил задание, — закончил свой рассказ Цейтлин, — помочь вам, врачам санбата, где в первой медицинской инстанции начинают по-настоящему хирургически обрабатывать рану, таких подозрительных раненых разоблачать. Прошу вас о каждом подобном случае немедленно ставить меня в известность, в дальнейшем я буду «лечить» их сам.

Слушая Цейтлина, Борис вспомнил, что ему приходилось видеть раненых в руки и в ноги, ранения которых, если пока и не внушали подозрения, то вызывали удивление как своим видом, так, главным образом, направлением пулевого канала. Он обсудил это с Цейтлиным.

Октябрь подходил к концу, близились ноябрьские праздники, но никто даже не думал о них. Все были настолько поглощены работой и различными мелкими делами по улучшению быта, маскировки и устройства отопления в медицинских палатках и прочими заботами, что как-то забыли о наступавшем празднике. Весь месяц стояла пасмурная погода, сопровождавшаяся частыми снегопадами. К началу ноября переправа раненых через Неву ещё более затруднилась. На реке появилась шуга и даже льдины, что замедляло передвижение лодок и подвергало их ещё большей опасности. Вместе с ранеными стали поступать обмороженные. Пока раненого после гибели лодки вытаскивали из воды, а затем везли до медсанбата в неотапливаемой машине при температуре воздуха иногда значительно ниже 0 градусов, он успевал основательно обмёрзнуть.

Стало совершенно очевидно, что во избежание излишних потерь нужно что-то экстренно предпринять, надежда была только на Исаченко. Командир дивизии Климов, наконец, направил его из первого эшелона дивизии во второй, чтобы решить вопрос с передвижением раненых. Он предложил заменить его кем-нибудь из полковых врачей. Начсандив передал свои полномочия по организации эвакуации с пятачка старшему врачу 41-го стрелкового полка Иванцову, а сам решил в эту же ночь переправиться на правый берег. Переправа для него оказалась неудачной: он получил серьёзное ранение.

Глава шестнадцатая

Исаченко доставили в санбат утром следующего дня в довольно тяжёлом состоянии. Оперировать его взялся Борис Алёшкин. Ранение казалось серьёзным, но, по мнению Бориса, для жизни неопасным. Начсандива ранил осколок мины, находившийся, видимо, на излёте, и потому значительно утративший свою убойную силу. Осколок попал в лоб, чуть правее переносицы, пробил наружную пластинку лобной кости и застрял в лобной пазухе. От удара Исаченко потерял сознание, но затем пришёл в себя и жаловался только на сильную головную боль.

При осмотре Алёшкин предположил, что осколок, торчавший во лбу, пробил лобную кость, а возможно, и мозговую оболочку, и своим концом давил на мозговое вещество, чем вызывал, помимо разрушения клеток передней доли правого полушария, кровотечение, повышающее внутричерепное давление, что и было причиной нестерпимой головной боли. Если бы не эта боль, то раненого отправили бы прямо в госпиталь, но тот и сам настаивал, чтобы его оперировали именно в медсанбате, так как надеялся остаться в дивизии.

Посоветовавшись с Картавцевым и Бегинсоном, Борис решил приступать к операции, помогал ему Картавцев. Попытки выдернуть торчащий осколок пинцетом, а затем и корнцангом, ни к чему не привели. Само собой разумеется, что прежде, чем приступить к