Шрифт:
Закладка:
Среди такой удушливой атмосферы, среди невероятной нужды, партийной ненависти, злобы и клеветы остался ли жив русский человек? И вот когда вы увидите русскую церковь, созданную усердием русской нищеты, церковный хор, русский монастырь в глуши Сербии, среди молодежи кружки, проникнутые таким высоким духовным подъемом, увидите русскую школу с беженскими детьми, созданную на грошовые средства, самоотверженным усердием школьной учительницы, русский кадетский корпус, институт, напряженную работу русских врачей в больницах и амбулаториях, русскую книгу, напечатанную в русской типографии наборщиками-офицерами, – вы поймете, какой огромный запас сил сохранился в русских людях и сколько неослабного напряжения воли проявили они среди крушения.
За этот год армия перешла на трудовое положение, это было бесконечно болезненно. В Галлиполи люди оставались в рядах своих полков, сосредоточенные в одном лагере, здесь приходилось снимать свои знаки воинского отличия, расходиться, искать заработок, приниматься за тяжелый труд, выносить зависимость от часто грубого нанимателя. Где только не оказался русский офицер! Он рубит дрова в балканских горах, бьет камень на дорогах Сербии, копает уголь в рудниках Перника, работает на виноградниках, в полях собирает жатву, он живет в сторожевой будке в дикой местности горной Албании, в сельских хижинах, в землянках, вырытых на откосах гор.
Жива ли армия? Вот письмо из Перника, от горнорабочего-офицера: вы думаете, в нем жалобы на свою судьбу, восемь месяцев проработавшего в этой «проклятой дыре»? Ничуть не бывало. Вот выдержки из него: «…не умерла еще наша белая Русская армия, не убили ее еще козни врагов, лишения тела и страдания души в тех тысячах русских людей, что прибыли сюда из сурового, но бесконечно дорогого нам всем Галлиполи и морем окруженного Лемноса – „есть еще порох в пороховницах, не гнется еще казацкая сила“. Знаете, даже я, при всем моем оптимизме человека, даже и не мыслящего для нашего дела иного исхода, как успех, даже я испугался той ждавшей нас на работах разобщенности, оторванности от родных ячеек и всех прочих условий, долженствовавших, казалось, разорить все, что до тех пор держалось назло и на удивление всему миру. Так нет же, слишком велика идея, нас всех объединившая, слишком велика сила общих пережитых годов, сила пролитой совместно крови и, наконец, слишком велика сама наша поруганная Родина, чтобы нам, ее изгоям, не пожелавшим пасть под пяту красных палачей, распластаться без остатка; пусть будут правы те, кто раскапывает грехи нашей армии – мы их не прячем, пусть кругом нас в дикой смеси перемешаны гонения, окровавленное золото, проклятия, угрозы, соблазны и прочее, пусть все, что есть низкого на свете, обрушится на нас – мы не гибнем. Если в свое время существовала одна галлиполийская скала, то, видно, из ее камня сделано теперь уже не одно сердце русских воинов.
Если мы всем, кто нам был враг и кто не был другом, казались в Галлиполи несокрушимой силой, благодаря своим вождям и духу, – то мы не бессильны тем же и сейчас: на постройках, на дорогах, на виноградниках, в полях и лесах и, наконец, здесь – в темных шахтах Перника, – всюду, где есть хоть десяток-другой русских воинов, царствует прежний несокрушимый дух: песни Кавказа, Малороссии, Дона и Москвы, светлые образы погибших и живых вождей, славные и мрачные страницы нашего движения, воспоминания о Галлиполи и Лемносе и память о прежнем величии и красе нашей Родины – все в нас общее, все связует как цемент…»
На собрании в Берлине, в полной неразберихе речей сбившейся с толку русской интеллигенции, среди клеветнических нападок на Белое движение, опорочивая и злословя, вы слышите такое заявление: «В моем прошлом есть заслуги перед русским обществом, но то, что я ставлю выше всего – это мое участие в Белом движении».
В Праге среди русской молодежи вы слышите такие слова: «Я принимал участие в научной и общественной деятельности, но больше всего я дорожу званием русского офицера».
В Париже, среди кадет милюковского толка, сменовеховцев, среди людей, готовых отречься от всего и ничего не признающих, усталых, опошлившихся и опустившихся, делается такое признание: «Я сделал поход с самого начала, с первых дней Новочеркасска. Наши лишения, наши усилия, наши жертвы кажутся напрасными, а я заявляю вам, что, не колеблясь ни одной минуты, я готов вновь начать тот же поход и проделать его в течение всех трех лет заново».
«Провидение скрыло завесой будущее от человека. Потому оно и вложило в его душу сознание долга всем жертвовать ради великого и благородного дела даже при полной уверенности в неуспехе» – это слова прусского министра фон Штейна, сказанные им в момент наибольшего расцвета славы Наполеона и наибольшего угнетения Пруссии.
«Устоит, может ли устоять армия?» – не без злорадства спрашивали эсеры, заранее учитывая неизбежный конец.
В горах прокладывается путь. Взрываются скалы. Рабочие кирками и лопатами копают, бьют камень, корчуют вековой лес. Летом по горам ползут облака густого тумана, а зимой вьюга заносит глубоким снегом всю окрестность. Здесь живут люди в землянках, вырытых на крутых склонах гор, в хижинах одиноких селений, разбросанных в долинах, живут вдали от своей родины, от своих семей, от своего дома, среди чужого народа. Изо дня в день, из месяца в месяц стучит железная лопата, топор валит деревья, камень разбивается в щебень. Два года такой жизни среди горной пустыни.
И вот в один из праздничных дней, на зеленом лугу, где бежит ручей, в горной долине, вы вдруг видите стройные ряды войска в белых рубахах с красными погонами, в черных и белых папахах, в цветных откинутых башлыках. Старые полковые знамена – целый ряд, одно возле другого, священник в облачении служит молебен, читаются слова Евангелия, и люди в молитве благоговейно крестятся. И что-то глубокое, захватывающее душу раскрывается в этой картине. Последнее русское воинство, оставшееся верным своим знаменам, последнее, осеняющее себя крестным знамением. Сколько безудержной отваги и сколько тоски звучит в песне, которую ветер разносит по горной долине!
Тяжело видеть русского офицера в одежде рабочего с
