и когнитивных навыков. Кроме того, нет и неприятных симптомов вроде упадка сил и апатии. Именно поэтому такой больной полон решимости и потенциально более опасен. Дебют болезни часто приходится на средний возраст – опять же в отличие от шизофрении, которая, как правило, начинается в позднем подростковом или юношеском возрасте.

В этом случае я в первый и единственный раз за всю свою карьеру столкнулся с индуцированным бредовым расстройством, крайне редким психиатрическим феноменом, который иногда шикарно называют по-французски folie à deux (и без этого вполне можно обойтись). Еще его называют «симбиотический психоз». Это когда бредовые идеи передаются от человека к человеку, обычно к близкому родственнику, при этом классическая картина наблюдается, когда оба живут в изоляции от общества. Вероятно, тут играет роль совокупность генетической предрасположенности (психозы бывают наследственными) и того, что с течением времени бредовые идеи подвергают второго больного промыванию мозгов, поскольку нет никого, кто подверг бы эти идеи логической критике. С моей точки зрения, это похоже на религиозный фанатизм, распространяющийся в обособленных сообществах. Хотя, строго говоря, это не бред.

Когда я только учился на психиатра, я тратил столько времени на изучение удивительных синдромов, с которыми средний психиатр не сталкивается за свою карьеру ни разу, что, когда я все-таки натолкнулся на такие проявления, возможность «пополнить свою коллекцию» этой болезнью доставила мне извращенное удовольствие. Примерно такую же радость приносили мне особые золотые стикеры, которые я в детстве иногда находил в альбомах со стикерами из «Громокошек».

Глубоко укорененные бредовые конспирологические идеи об измене и наказании в моей работе, безусловно, не редкость. Но услышать их от отца и сына Рейли – это было что-то совсем другое. Первое и сугубо эгоистическое отличие состояло в том, что я оказался в числе их потенциальных жертв (как и судья). Но, пожалуй, главное было в том, что эта позорная парочка добилась некоторого успеха. Их клеветническая кампания продлилась больше двух лет и привлекла к себе внимание общественности, а у некоторых ни в чем не повинных врачей вызвала серьезные опасения и поставила их в унизительное положение. Поначалу я относился ко всему этому несколько легкомысленно, но, составив отчет и выслушав от Ризмы небольшую нотацию – мол, «пойми, что это дело нешуточное», – я живо представил себе, какой урон репутации могут нанести эти люди.

Я решил, что у меня нет другого выхода, кроме как прямо связаться с судьей Уитакер и предупредить, что ей грозит опасность. У меня возникло некоторое искушение посоветовать судье посадить Ральфа в тюрьму до суда и, возможно, подумать о том, чтобы арестовать и его отца по обвинению в угрожающем поведении. Мои доводы подкрепляла и сканированная копия манифеста Ральфа, полного угроз. Но у судьи был другой план, более здравый и честный. Она составила список ясных и четких условий, при которых Ральф будет отпущен под залог, и в этом списке был пункт, согласно которому ему запрещалось так или иначе контактировать с судьей Уитакер и со мной и угрожать нам. Ральф был обязан подписать документ, а если он нарушит условия, его немедленно арестуют и отправят в тюрьму. Это распространялось и на любую литературную деятельность, от веб-сайта до любых листовок с угрозами, – что мешало маниакальному отцу взять бразды ненависти в свои руки. Хотя я подозревал, что он вряд ли способен самостоятельно обновить сайт или напечатать листовки, судя по его преклонным летам и растрепанному виду. Опыт учит меня, что перчатки без пальцев и владение высокими технологиями редко сочетаются у одного человека. Должно быть, план сработал, поскольку, к великому моему облегчению, больше я ничего не слышал ни от отца, ни от сына. Их солиситоры сообщили, что впоследствии Ральфа поместили в психиатрическую больницу – это было в числе рекомендаций, которые я дал в своем отчете. Представляю себе, сколько хлопот он доставил несчастному судебному психиатру, который вынужден был лечить его там. Бредовое расстройство, увы, славится тем, как его трудно лечить и как плохо справляются с ним антипсихотические лекарства – гораздо хуже, чем при родственных диагнозах, например, при шизофрении. Правонарушители, страдающие психическими расстройствами и направленные на реабилитацию, довольно часто не осознают своего положения и не желают участвовать в терапии. Но чтобы при этом у них было столько ненависти и презрения к врачебной профессии – такое все-таки редкость.

Хотя первоначально я отреагировал на Ральфа и его отца, вероятно, несколько ребячески, жизнь напоминает мне, что иногда судебные психиатры становятся жертвами недовольных пациентов. В Скоттсдейле, в штате Аризона, с 30 мая по 4 июня 2018 года серийный убийца разыскал и застрелил шестерых человек. Оказалось, что стрелок – 56-летний Дуайт Ламон Джонс, который покончил с собой при приближении полиции. Одной из его жертв стал 59-летний доктор Стивен Питт, известный судебный психиатр, который обследовал Джонса в связи с тяжелым разводом и был убит на пороге своего кабинета 31 мая. В число остальных жертв входили два сотрудника суда и психолог-консультант; все они погибли в радиусе 10 миль, и промежуток между смертями составлял не больше суток. Еще две жертвы были обнаружены 4 июня. Размышляя об этой трагедии, я понял, что Ризма права (как обычно). Мне и правда стоило сразу сообразить, что дело это нешуточное.

Глава двадцать третья. В стороне, но не совсем

Разумеется, я не всегда отношусь к своим пациентам совершенно бесстрастно. Скорее я держусь от них в стороне, но не совсем. Если иногда мне и случается ощутить, что то или иное дело затронуло во мне чувствительные струны, обычно дело не в чудовищной природе преступления, а в симпатии, которую я чувствую к обвиняемому. Я не хочу сказать, что не жалею потерпевших и их родных, и я осознаю, какая страшная катастрофа их постигла, но у меня, как правило, нет с ними прямого контакта. Я почти никогда не общаюсь с ними лично – такое бывало разве что во время моей работы в больнице, когда родственники больных участвовали в жизни и лечении преступников, например, брат Ясмин, который вместе с ней ходил на семейную терапию, или мать Джордана, сыгравшая одну из главных ролей в нашей первой (неудачной) попытке его выписать. Но работа свидетеля-эксперта не требует от меня взаимодействия с жертвами. Разве что опосредованно – через заявления потерпевших (или их близких, если произошло убийство) и через фотографии травм в материалах дела.

Мне довелось лично обследовать сотни правонарушителей, но, конечно, самое сильное впечатление на меня оказало дело Ясмин. Такой острой жалости я не ощущал с тех пор много лет.