Вот так всё и случилось, буквально за тридцать минут.

Это было отличное решение, но впереди нас ждала очень тяжёлая работа. Со стороны кажется, что успех выборов зависит от одного человека, но это не так. Это похоже на пирамиду: я оказался тем человеком, который стоит на самом верху, но я участвовал в выборах не один, а представлял всех, кто стоял за мной и вместе со мной. Конечно, я много работал. Если ты не готов начать с себя и не подаёшь пример остальным, то ничего не получится. Однако не менее важно доверять людям. Мы быстро собрали команду, и она и стала движущей силой кампании — каждый отвечал за свой участок работы.

Вначале была неразбериха. В том числе потому, что это была первая настоящая большая избирательная кампания в современной России. Мы открыли штаб в центре Москвы, но в первые дни никто толком не понимал, кто за что отвечает и как организовать работу волонтёров, которых становилось всё больше — сотни людей приходили к нам в штаб и спрашивали: «Есть ли у вас какая-нибудь работа?» А мы не знали, как правильно их использовать.

В то время в штабе я встретил парня, знакомого по фейсбуку, — IT-специалиста высокого класса, миллионера. Я увидел, что он занят тем, что складывает листовки в пачки и аккуратно их упаковывает. «Господи, — говорю, — ты же отличный программист, почему ты возишься с этими листовками?!» А он отвечает: «Потому что, Алексей, у тебя пока нет специальной задачи для меня. Но я вижу, что вы все много работаете. И я хочу быть частью твоей кампании и внести свой вклад».

Поначалу, думаю, в Кремле шла дискуссия: пускать меня на выборы или нет. Конечно, я был известен в интернете, и это было опасно, но одно дело — интернет, а другое — реальная жизнь. Они не относились ко мне всерьёз и в конце концов решили провести эксперимент: не мешать мне участвовать в выборах, чтобы эта реальная жизнь меня раздавила. Чтобы меня раздавила популярность Путина и его представителя — Собянина. Они сами себя убедили, что я получу два процента, ну от силы пять. Пусть у меня самый популярный блог в России — но бабушки, которые смотрят телевизор, всё равно за меня не проголосуют. Меня, разумеется, обойдут все остальные кандидаты. На любых выборах в России действует закономерность: первое место принадлежит выдвиженцу Кремля, второе место — за КПРФ, третье место всегда за партией Жириновского, ЛДПР. Я буду в аутсайдерах, и на этом моя политическая карьера и закончится. Ладно, может, и не закончится, но сложится как у обычного российского оппозиционного демократического политика, который барахтается в своём маргинальном болоте, в выборах не участвует, а если участвует, то не ведёт кампанию и получает не больше пары процентов. Окончательно рассудив, что опасности я не представляю, 17 июля меня официально зарегистрировали кандидатом и допустили к предвыборной гонке.

У Кремля была ещё одна причина не слишком волноваться на мой счёт: на следующий день, 18 июля, был назначен приговор по делу «Кировлеса». Мне грозило пять лет колонии, Офицерову — четыре.

Конечно, в тюрьму мне не хотелось, да и за семью я переживал, но видел, что Юля спокойна, и это придавало мне сил. Мы пришли в суд, нас встретила толпа сторонников и журналистов. Мы заняли свои места в зале. Вышел судья и стал монотонно зачитывать приговор. Это длилось несколько часов, и у меня было много времени настроиться, но всё-таки, когда судья произнёс: «Пять лет колонии общего режима», это застигло меня врасплох. Офицерову дали четыре года, и я видел, как его жена, услышав это, начинает оседать.

Вот и всё. Я поцеловал Юлю, на мне застегнули наручники (это тоже транслировали в прямом эфире для пущего устрашения) и повели в автозак.

Автозак — это специальная машина для перевозки заключённых. Снаружи она похожа на грузовик, а внутри разбита на много маленьких отделений — на жаргоне они называются «стаканами». Это, по сути, высокий узкий ящик, в котором даже сесть нормально нельзя: колени упираются в противоположную стену. В одном «стакане» ехал я, а в другом — Петя.

В тюрьме мне выдали матрас и велели нести в свою камеру. Камера находилась неблизко, а в руках у меня были ещё вещи, но всё обязательно нужно было унести одновременно. Я взвалил этот матрас на плечи и пошёл. В камере было холодно и очень много комаров. Я заранее решил, что, если меня посадят в тюрьму, буду вести дневник, и сразу сделал первую запись — про комаров.

Хочу вам сказать: никогда я так хорошо не спал, как в ту ночь. Кажется, что в таких обстоятельствах ты должен метаться в четырёх стенах и места себе не находить, но нет — засыпаешь как младенец. Тревожно только перед приговором, а когда он позади — чего нервничать? Я не сомневался, что проведу следующие пять лет в тюрьме. Моя жизнь была предопределена и понятна. Никаких сюрпризов.

Утром в мою камеру пришли охранники с обходом, спросили, есть ли у меня пожелания. Я попросил принести пару книг из тюремной библиотеки — Льва Толстого. Прошло два часа, но охранники не возвращались, а потом дверь открылась и мне велели с вещами идти на выход.

— Куда, — говорю, — вы меня ведёте?

— На апелляцию.

— Какую ещё апелляцию? Я её даже подать не успел.

— Прокуратура подала.

«Что-то тут нечисто», — начал лихорадочно думать я. Я же юрист, мне прекрасно известно, что так быстро апелляции не бывают.

Меня и Офицерова снова привезли в суд, посадили в «аквариумы» — стеклянные боксы для преступников, — и уже там я узнал, что накануне в Москве прошёл огромный стихийный митинг. Прямой эфир, с помощью которого власти хотели показать, что я виновен, сработал прямо противоположным образом: люди видели, что дело сфабриковано, и пришли в бешенство, когда нам с Петей дали реальные сроки. Потом, когда я добрался до компьютера, я посмотрел фотографии с того митинга и был очень впечатлён: огромная толпа людей собралась в будний день, буквально через пару часов после приговора, на главной улице Москвы — Тверской. Вышли десятки тысяч людей, и все, кто был там в тот день, позже рассказывали мне, каким незабываемым был этот митинг. Я даже начал им немного завидовать.

Прямо во время митинга, пока я, ни о чём не подозревая, писал в камере про комаров, прокуратура выступила с официальным заявлением: они попросили пересмотреть нашу с Офицеровым меру пресечения и заменить на более мягкую. В российской практике — событие немыслимое.