– Саша, ты не граф Петр Иванович Панин, который все ногти сгрыз, пока слушал «Устав о соли», сочиненный Екатериной II, – шепнула ему жена, и он отдернул руку.

Романсы пели уже у Собиновых. Это был настоящий русский вечер. Говорили о России. О друзьях, которые живы и которых нет. Родной язык, русская музыка, череда московских воспоминаний. Леонид Витальевич и Лидия Стахиевна пели. Она была оживлена, красива, словно за окнами сад, аллеи, русские соловьи, а за плечами нет прожитых лет и потерь.

Наутро Собиновы уезжали в Италию. Они побы вали в Венеции, наслаждаясь dolce far niente (блаженным бездельем), прочитывали от корки до корки русские газеты, приходившие из Советской России в Мариенбад и пересланные в Венецию Саниным. Потом отправились в Милан и были совсем близко от Саниных, которые, закончив лечение, «давшее блестящие результаты», тоже обосновались в «благодатной и лучезарной Италии» в Мерано, откуда Александр Акимович пишет Собинову строки, вырвавшиеся из самых глубин его тоскующей по Родине души. Он пишет, что бегут дни, а его друг отдаляется от него и от Лиды все дальше и дальше, и ему от этого все горше и горше. Он пишет, что в мире стало тяжело, нескладно, утомительно, что люди дошли до звериного недружелюбия, нация нации – волк, все забаррикадировались, – каждый живет в своей хижине в этом тревожном 34-м году. А между тем, пишет Санин, жизнь прекрасна, пленительна: как красиво угасал сезон в Мариенбаде, как исправно светит солнце, и в окно глядит лето, почти московское лето перелома июня и июля, примерно на Петра и Павла.

«Ах, люди, людишки!! Что за приятность осложнять свое существование, портить себе жизнь?!!» – расстраивается этот русский человек, чувствуя приближение погибельной войны. И дальше: «Не хочется кончать письма, а надо!! Самое дорогое, важное, трогательное, что ты мне за эти дни сказал, – это то, что я «остался Русским»! Да, это так!! И не только со стороны внешней! Верую в спасительную, гуманизирующую, высококультурную роль и силу искусства!! Подхожу к моей задаче и творю мое дело, как могу, но всегда по-русски – и в этом черпаю и вдохновение, и огонь, и смысл всего моего существования!.. Кланяюсь земно Родине Великой, Москве моей ненаглядной, меня взрастившей!! Не забудь передать бесценному моему Константину Сергеевичу все то, что я тебя просил! Христос с тобой, и дорогой Ниной Ивановной, и со Светлашей!!

Твой искренне А. А. Санин.

Моя Лидюша всех Вас, всю «тройку», сердечно приветствует и нежно целует».

Еще одно письмо – 8 октября – он отправит Собиновым, ехавшим в это время в Россию через Ригу. В Риге Собинов умрет.

Санины узнают это вскоре в Париже, куда «настоящая осень» погнала их из Италии.

Страх

Это была страшная для них утрата. Связь последняя по времени, живая, проникновенная, многообразно притягательная – оборвалась. Еще одна – между ними и Родиной.

И вдруг все страхи, как волки, набросились на душу Лидии Стахиевны. Все ощутимей становилось одиночество в чужих странах, над которыми сгущалось нечто необъяснимое. Санин ворчал, что это озверение, разгораживание, превращение Европы в шахматную доску – результат Первой мировой войны, но не вторая ли такая – или еще пострашней грядет? А они так далеки от дома. Его затягивала эта беспощадная жизнь: приглашения, выражение внимания, похвалы, комплименты, успехи, дифирамбы, триумфы. Он еще чувствует себя миссионером, полпредом русского искусства в чужеземном мире. Все повторяет: «Я – русский. Я остался русским. В этом моя гордость, мое счастье». Лидия Стахиевна не раз замечала, что в рецензиях он прежде всего ищет подтверждения того, что его художественное творчество родилось и живет на его Родине. Работает он без передышки, хотя ни добра, ни сбережений нет как нет – потребности дня, и только. Но, главное, не думает совершенно о здоровье. Не стало вот милого дорогого Леонида Витальевича… Казалось, здорового и жизнестойкого… «А ведь Саша, – думала она со страхом и горечью, – очень тяжело переболел – год ушел на выздоровление». Недаром только вернулись в Париж, раздался звонок доктора Пасси:

– Ничего особенного не замечено? Никаких рецидивов? Чего-то похожего? Пять лет прошло. Да-да, круглая дата, юбилейная и говорящая о полном вы здоровлении. Но бдительности не теряем, мадам!

После пережитого она бы и хотела забыть о бдительности – не получается. Эта сцена на многолюдной улице, когда ее муж зонтом-тростью стал сгонять в группы людей, требовать от них жестов, поз. Он кричал, что они срывают репетицию, что нет темперамента, воображения, дара… Что-то сам пытался представлять. И это в центре Парижа… Его забрала карета «скорой помощи». Лидия Стахиевна пыталась с ним говорить. Но наступила слабость, безразличие.

– Déрrеssion nеrvеusе, – заключил толстый мягкий и спокойный Пасси. Выспросив все, что только можно о Санине, укоризненно добавил: – Перенести то, что вы перенесли в России, вполне достаточно для нервного срыва. Смена всех абсолютно жизненных обстоятельств – тоже стресс немалый. И, скажите, как можно было в таком возрасте пять раз пересечь океан, поставить в чужих условиях все эти громоздкие оперы – и остаться целым и невредимым? Нервная система у творческих людей всегда с надломом, изъяном, короче, слаба. Неимоверные нагрузки, и все рвется. Прогнозов дать не могу. Но надеюсь.

– Скажите, не повторится ли то, что случилось с Нижинским? – со страхом спрашивала она.

– Мы будем вести себя с больным иначе, – задумчиво ответил доктор.

Год продолжался этот кошмар. Санин не спал, не ел, не говорил. Все покинуло его душу – семья, жена, друзья, искусство, сама жизнь была в тягость. Все, что он любил, чему поклонялся, – исчезло. Лидия Стахиевна тоже как бы распрощалась со всем окружающим и сосредоточила свою жизнь у кровати мужа. Мало кто узнал бы в ней резвую красавицу Лику Мизинову, любившую щеголять в голубом шелке в театрах и в Филармоническом обществе. Да и красивая парижская дама мало угадывалась в утомленной, кашляющей, бледной женщине, почти не выходившей из больницы. Даже когда ее приходила сменить Екатерина Акимовна, она не покидала мужа.

– У Нижинского тоже все началось с нервного срыва, а закончилось тяжелым психическим расстройством. Почему? – Врач нарисовал в воздухе вопросительный знак. – А потому, что Нижинский был лишен стимула к выздоровлению. Было все, кроме главного: зачем надо выздоравливать! Он сидел в золотой клетке и чахнул. Жена пыталась его удержать только для себя. А он был артист. Когда что-то поняла, позволила Дягилеву привезти Нижинского в театр, в «Русскую оперу» на балет «Петрушка», в котором Нижинский