– Я растерялся. Я не знал, что делать. Я боялся заявить правду, я считал, что меня арестуют. Я не виноват, поверьте, я ни при чем, она сама утопилась. Она была ревнива, как сумасшедшая. Она утопилась.

Дрожа и плача, он продолжал что-то выкрикивать. Я старался не перебивать его, задавая только наводящие вопросы.

Это был долгий напряженный допрос, но его нельзя было прервать ни на минуту. Сергиевскому нельзя было дать опомниться, прийти в себя, надо было максимально использовать то состояние растерянности, в которое он попал. И постепенно выяснялась картина убийства.

Сергиевский пригласил жену поехать покататься на лодке в Останкино. Они поехали днем. Никого не было. Выехав на середину большого Останкинского пруда, Сергиевский, зная, что жена не умеет плавать, сильным коротким броском вышвырнул ее из лодки. Нина Алексеевна не успела даже крикнуть и сразу пошла ко дну. Убедившись в том, что она утонула, он вернулся в Москву и начал разыгрывать роль любящего, взволнованного исчезновением жены мужа.

Он признал, что убил жену потому, что ему надоело с ней жить. Других объяснений он не дал, хотя мотивы убийства были, видимо, иные. В деле имелись косвенные указания на то, что Нина Алексеевна была осведомлена о каких-то темных сторонах жизни Сергиевского, и он боялся, что она может его разоблачить.

Труп Нины Алексеевны извлекли из Останкинского пруда. Никаких признаков насильственной смерти на нем не было. П. И. Крюков, производивший вскрытие и не знавший еще обстоятельств дела, пришел к заключению, что в данном случае имело место самоубийство.

– Да, – сказал он, – черепок-то на свет просвечивает, швы тоже типичные. Наша коллекция все растет. Пусть опровергают, спорят. Я, батенька, старый воробей… Самоубийцами рождаются, а не становятся.

Старик был упрям. Когда я рассказал ему, что Нина Алексеевна была утоплена мужем, он ответил:

– Ну и что же. А если бы муж не утопил, она сама рано или поздно покончила бы с собой. Вы, батенька, посмотрите, череп-то какой. Типичный череп самоубийцы…

Так мне и не удалось его переубедить.

Поминальник усопших

Супруги были религиозны. Они жили в собственном доме, на веселой ростовской окраине, в доме, который построили еще в 1929 году. Дом был большой, крепкий, на кирпичном фундаменте. При доме был большой сад – восемьдесят одно фруктовое дерево приносило ежегодно немалый доход. Кроме того, Щербинины разводили еще птицу и коз. И это тоже было выгодно.

Щербинины были бездетны. И как это всегда бывает у пожилых супругов, старость которых не согрета детьми, они жили замкнуто, скучно и одиноко. Правда, Анна Тимофеевна имела в Ростове родственников, но встречалась с ними редко.

Анна Тимофеевна работала уборщицей на макаронной фабрике, а после работы до поздней ночи возилась дома по хозяйству – в саду, на огороде, с птицей и скотом. Сам Щербинин, крепкий старик с сумрачным лицом и густыми нависшими бровями, столярничал и понемногу торговал. Чем больше разрасталось его хозяйство, его сад, количество его коз и птицы, тем все жаднее становился старик. Он работал с утра до поздней ночи не покладая рук, он требовал такой же исступленной работы от жены, он отказывал себе во всем, служа неистово, как фанатик, только одному богу – страшному богу стяжательства.

Впрочем, ему казалось, что он религиозен, что он поклоняется другому богу, что он имеет все основания добиваться и добиться уютного местечка на том свете.

Может быть, поэтому Щербинин не пропускал ни одной службы, стены в его доме ломились от киотов и икон, сам он был бессменным членом церковной двадцатки, и, при всей его скупости, в масле для многочисленных лампад никогда не было недостатка.

Так шла жизнь, медленно катились годы, и ни один из них не приносил ничего нового.

В 1936 году Щербинины сдали летний флигель новой жиличке – Дарье Нестеровой, разбитной вдовушке лет тридцати.

Сначала Дарья дружила с Анной Тимофеевной, но потом между ними пошли нелады. Щербинина стала ревновать мужа к жиличке. Вероятно, у нее были для этого основания, так как в последнее время старик и впрямь как-то изменился, стал вдруг меньше работать, взгляд его сделался мягче, походка живее, нрав веселей.

Он частенько наведывался во флигель, и оттуда доносился игривый смех жилички и ласковый, сиповатый бас старика.

Анна Тимофеевна ревновала все сильней, сцены между ней и Нестеровой все учащались; дело уже доходило до драк.

И, очевидно, жизнь с мужем окончательно разладилась, потому что на Троицу, 20 июня 1937 года, Анна Тимофеевна, захватив свои вещи, навсегда покинула дом.

Сначала она уехала в Батайск, оттуда – в Орджоникидзе, потом в Сочи и, наконец, на Дальний Восток. Из всех этих мест Анна Тимофеевна присылала письма Щербинину и двум соседкам – Калининой и Сидоровой. Так как Анна Тимофеевна была неграмотна, то письма эти писали ей разные люди, по ее просьбе.

В октябре 1937 года дальняя родственница Щербининой подала заявление в 9-е отделение ростовской милиции об исчезновении Анны Тимофеевны. В милиции проверили, но, выяснив, что от нее есть письма, дело прекратили.

В августе 1938 года родственница снова подала заявление в то же отделение милиции, что Щербининой нет и исчезновение ее подозрительно.

Вызвали старика. Он явился, спокойно рассказал все, как было, предъявил пять писем из разных городов, написанных разными лицами по просьбе бывшей его жены.

В милиции почитали письма и отпустили старика домой.

– Чудная у вас старушка. Ловко смоталась, – сказал в заключение инспектор милиции.

– Да, не по-божески сделала Анна Тимофеевна, – согласился Щербинин.

Наконец, уже в 1939 году, все та же беспокойная родственница Щербининой подала третье заявление. Снова началась проверка. На этот раз у Щербинина даже произвели обыск, но ничего подозрительного не обнаружили. Потом этим делом заинтересовался прокурор Железнодорожного района г. Ростова, тоже, видимо, беспокойный товарищ. Он даже поручил народному следователю Багдарову снова произвести расследование по поводу внезапного исчезновения Щербининой.

И вот следователь Багдаров явился к Щербинину. Старик возился в саду. Они пошли в дом.

– Я по поводу вашей супруги, – сказал Багдаров. – Нет ли от нее писем?

– На первых порах писала, – ответил Щербинин, – а вот уже, почитай, год, как вестей о себе не подает. Меня уже с этим делом таскают-таскают, а что я могу сказать? Не так давно даже обыск делали, – а чего ищут, и сами не знают.

Так начался их первый разговор. Потом откуда-то пришла Нестерова. Не зная, что в доме посторонний, она вошла босая, раскрасневшаяся, веселая, вошла