за выражением его лица. И хотя все, что он мне говорил, было вполне естественно при таком стечении обстоятельств, хотя в самом факте его недовольства медлительностью работников МУРа не было ничего подозрительного, все же было в нем и в его манерах что-то, заставлявшее насторожиться. Необычайно выутюженный костюм, выхоленное лицо, длинные отточенные ногти, галстук, искусно повязанный с той нарочитой «художественной небрежностью», которая стоит большого труда, какие-то неестественные модуляции голоса, даже какая-то особая манера сидеть в кресле – все это говорило о натуре лживой и эгоистичной, обличало в нем сибарита и пшюта.

А между тем он продолжал рассказывать, часто употребляя тривиальные выражения, которыми хотел подчеркнуть глубину своих переживаний. При этом он явно любовался самим собой.

Я начал расспрашивать его о подробностях случившегося и выяснил, что его жена Нина Алексеевна, 22 лет, неделю тому назад исчезла. Женился он на ней полтора года назад. Познакомились они случайно в Ленинграде. После этого переписывались, а потом она приехала в Москву и стала его женой.

В Москве они жили в коммунальной квартире. Нина Алексеевна не работала, а Сергиевский служил в казино в качестве крупье. Семнадцатого июля он вернулся домой из казино на рассвете и лег спать. Утром Нина Алексеевна куда-то ушла и сказала, что скоро вернется. Больше он ее не видел. Знакомых у нее в Москве почти не было.

– Скажите, Нина Алексеевна вас не ревновала?

– Я никогда не изменял ей, – слегка смутившись, начал меня уверять Сергиевский, – у нее не было повода. Понимаете… она считала, что на моей работе легко поскользнуться, ей казалось, что у меня там много женщин, которым я нравлюсь. Ей казалось, что у меня много связей. Она часто мне устраивала сцены, поверьте, совершенно без всяких оснований. Она постоянно ревновала меня, сам не знаю почему. И в тот последний день, когда я вернулся, тоже устроила сцену, плакала. Потом я заснул, и утром она ушла, когда я еще спал.

– Вы раньше были женаты?

– Да, два раза. Неудачно.

На этом мы закончили наш первый разговор. Я обещал Сергиевскому активизировать розыски жены. Сразу после разговора с ним я поехал в МУР к инспектору, который занимался этим делом. Он сообщил мне, что пока никаких следов жены Сергиевского нет. Соседи их по квартире в тот день, когда она исчезла, отсутствовали. Сергиевские были одни. Вечером Сергиевский дома страшно волновался, говоря соседям, возвратившимся домой, что не знает, где жена, и очень обеспокоен ее отсутствием. На другой день он подал заявление в МУР и дважды беседовал с инспектором.

– Понимаешь, – рассказывал инспектор МУРа, – типичный пижон и ловелас. Кривлялся тут ужасно, говорил, что без жены жить не сможет, а вышел из МУРа в переулок, приосанился, поправил шляпу и пошел веселый как ни в чем не бывало. Признаться, я нарочно за ним из окна кабинета следил. Темный человек. И дело темное. Но трупа пока нет. А без этого трудно что-либо сказать.

Тут я вспомнил, что, будучи у меня и жалуясь на МУР, Сергиевский все время допытывался, не нашли ли труп жены и ищут ли его как следует.

Мы с инспектором решили, что надо продолжать розыски трупа и сообщить родителям Нины Алексеевны в Ленинград об ее исчезновении.

Дня через два приехал ее отец из Ленинграда и сразу явился ко мне. Старик работал мастером на одном из ленинградских заводов. Он был потрясен.

– Погибла Нинушка, – говорил он, – и знаете, нет у меня оснований, но что-то тут неладное, сердце отцовское чует… Зятя я почти не знаю. Где-то они познакомились случайно, потом, смотрим, раз-два – и сошлись. Конечно, мы со старухой не вмешивались, не наше дело, но и радоваться было нечему. Сами подумайте, крупье, опять же человек несерьезный. Нина с ним немало слез пролила…

– Почему вы так думаете?

– Я не думаю, а знаю. Она ведь писала довольно откровенно. Жаловалась, не стеснялась.

И старик протянул мне несколько писем. Дочь писала в них своим старикам, что Сергиевский ведет странный образ жизни, что у него много женщин, что он груб с нею. Особенно интересно было последнее письмо, написанное в начале июля.

«Дорогие мои старички, – писала Нина Алексеевна, – опять пишу вам, хоть и знаю, что письма мои мало радости вам дают. Но и мне ведь не с кем поделиться, кроме вас. Мутно у меня на душе. Виктор все такой же, не меняется. Кажется мне, что совсем не любит, что я уже надоела ему. Вчера я стала с ним говорить, а он разозлился, закричал на меня и, стыдно признаться, ударил. Не знаю, как быть дальше, как жить. Хочу домой, но и его жалко. Без меня совсем пропадет. Я еще сдерживаю, а то ведь он далеко зайдет, не удержишь… Есть у него одно больное место – расскажу лично. Он случайно как-то сам рассказал, а теперь, по-моему, жалеет».

Это было последнее письмо, полученное стариками от дочери, после чего никаких известий от нее не было.

Сергиевский не знал о переписке жены с родителями и, конечно, не мог этого предусмотреть. Поэтому, когда я его вызвал и начал подробно допрашивать о взаимоотношениях с женой, он стал лгать и запутался.

– Душа в душу жили, – говорил он, – обожали друг друга. Только вот Ниночка меня ревновала зря. Совершенно зря. Но так жили прекрасно…

– А вы ее никогда не били?

– Довольно странный вопрос, – обиженно ответил он, – я ведь культурный человек, я в ней души не чаял, а вы мне такие вопросы задаете. Это нечутко с вашей стороны. Это, наконец, просто оскорбительно. Странно. Я буду жаловаться.

– У меня есть основания задать вам такой вопрос.

– Сомневаюсь. Какие могут быть основания?

– Заявление вашей жены.

– Как же мертвая может заявлять?

– А почему вы уверены, что она уже мертвая?

Сергиевский понял, что проговорился. Он растерялся, но быстро нашелся и начал говорить, что предполагает, что жена уже покойница, так как иначе не может объяснить ее отсутствие.

Допрос продолжался. Сергиевский потерял свой обычный уверенный тон, сбился с роли. Постепенно он все больше запутывался. Наконец я ему заявил прямо:

– Ну, довольно, все ясно. Скажите, почему вы убили Нину Алексеевну?

Бледный, жалкий, он начал бессвязно что-то бормотать о своей невиновности, о том, что он жертва случая, что Нина Алексеевна покончила с собой.

– Откуда вы знаете, что она покончила с собой?

– Она утонула. Уверяю вас. Вернее, утопилась. Наверное, утопилась. Она из ревности утопилась.

– А почему вы ее не спасли?

– Было поздно. Она сама выпала из лодки.

– А