правления университета Шанявского профессор Эйхенвальд уже смеется... Он ведь знает, что арматура и станки заказаны на Механическом заводе Краснова, ну, в Екатерининском переулке, на Полянке. А лабораторное оборудование покупается в фирменном магазине Дубберке на Воздвиженке. Мне уж владелец, почтенный такой немец, звонил домой и господом богом просил прислать ему другого представителя, чем господин Гопиус, который нравственно испортил всех его приказчиков, а его самого чуть ли не свел с ума...

А относительно штатов?.. Конечно, они будут меньше, нежели в университете. Ведь в нашей новой лаборатории не будет учебной нагрузки, она будет чисто исследовательской. Те студенты императорского университета, которых бог создал физиками, будут у нас заниматься приватно, дополнительно к занятиям у Алексея Петровича Соколова. Они будут и ассистентами и лаборантами, и мы им ничего платить не будем. Боюсь, что они сами захотят приплачивать...

— Чего сказал? Приплачивать?! Но я вижу, что вы с Александром Александровичем, Гопиусом и прочими темными и за дело уволенными из императорского университета людьми за моей спиной настоящий заговор устроили! И все уже почти сделали!.. Ну, ну!.. Слушайте, это же надобно отметить такое! Пошли в столовую, заставим Валю нам подать этакий келькшоз, черт возьми!.. Да, Саша, мне сейчас будет полегче ответить господину Аррениусу...

Лебедев оживился, его обычная бледность прошла, лицо разрумянилось, в глазах появился молодой блеск. Эйхенвальд невольно залюбовался своим другом. Давно, ох как давно не видел его таким, почти как в молодости...

Меньше чем через год, серым и сырым днем, возвращаясь с Алексеевского кладбища, Лазарев и Эйхенвальд вспоминали это последнее лето Лебедева. Казалось, что на какое-то время к нему вернулось все утраченное, потерянное здоровье, молодость, сила, бодрость, дикая и непоколебимая уверенность в будущем... Он почти и не бывал в своей квартире, Валентине Александровне приходилось спускаться в подвал и уводить мужа, чтобы заставить его пообедать, отдохнуть.

С раннего утра и до позднего летнего вечера Лебедев пропадал в подвале, и иногда ему действительно казалось, что он окунулся в свою молодость, только еще лучшую, еще более шумную, веселую и осмысленную. В лаборатории работали днем и ночью. И не только рабочие, но и молодые физики, студенты, предпочитавшие таскать ящики в Мертвом переулке, нежели слушать лекции на Моховой. Когда Лебедев выходил из своей квартиры на лестничную площадку, он стоял некоторое время, вслушиваясь в разноголосый и всегда веселый шум, доносившийся снизу, из подвала. Там устанавливали оборудование, монтировали приборы, студенты даже пробовали красить под укоризненные смешки настоящих маляров. Иногда приходил владелец дома, вид у него был недовольный — казалось, что он уже жалел, что связался с такой шумной компанией. Несколько раз господин Олтаржевский пробовал доказать, кто является настоящим хозяином дома, но после нескольких объяснений с Гопиусом махнул рукой и больше в подвале не показывался.

А Гопиус — Гопиус и вовсе не вылезал иногда сутками из лаборатории. Свою казенную квартиру быстро бросил, снял квартиру где-то рядом, в Никольском переулке на Арбате, и его маленькие сыновья таскали ему еду в лабораторию. Хотя на него и падала вся тяжесть объяснений с многочисленными фирмами, поставлявшими оборудование, по-прежнему он притаскивал по утрам кипу самых разных газет и, урча под нос, быстро читал, иногда прищелкивая пальцами...

В хороший майский день Гопиус хитро взглянул на Лебедева и, придерживая кипу газет, спросил:

— Так вы, значит, Петр Николаевич, из газет только «Русское слово» читаете? А на «Русские ведомости» плевать хотели?

— Ну да ладно вам!.. А что, напечатали уже мою статью?

— Представьте себе, напечатали. Такую статью охотно напечатала бы и не такая тихая газета, как эта! Господа! Идите сюда! Отличную статью написал Петр Николаевич, имеет самое прямое отношение к тому, что мы здесь с вами делаем. Называется «Русское общество и русские национальные лаборатории».

Окруженный сотрудниками лаборатории и студентами Гопиус читал вслух, без обычной своей иронии, без хихиканья:

— «...Русский ученый, у которого есть и способности, и желание работать в области чистой науки, волею судеб поставлен в особенно тяжелые условия благодаря своей крепостной зависимости от учебных учреждений, и если мы теперь, в годовщину 19 февраля, с жутким чувством читали воспоминания о том, как баре помыкали своими крепостными художниками и заставляли их красить заборы, то, может быть, с таким же жутким чувством наши потомки через пятьдесят лет будут читать воспоминания о той учебной барщине, которую отбывали Менделеевы, Сеченовы, Столетовы и ныне здравствующие крупные русские ученые, чтобы только получить право производить свои ученые работы, чтобы оплатить возможность прославить Россию своими открытиями...»

Присев на ящик в углу, Лебедев слушал, как Гопиус читает то, что он писал, холодея от волнения, отрываясь от бумаги, чтобы побегать по комнате, немного успокоиться... Он писал, чтобы русское общество знало, на что обрекают науку в нашей стране, чтобы если не он, то, может быть, будущее поколение ученых могло бы не зависеть от министра, попечителя, от министерских чиновников, которым плевать на науку.

И вот, оказывается, он дожил до того, что будет работать в лаборатории, которая не будет зависеть от Комаровского, Лейста и всей этой компании. Он не будет встречаться с ними, тратить время на глупейшие заседания, после которых хоть в сумасшедший дом сбегай!.. Господи! Не верится никак!..

На днях, придя утром в подвал, Лебедев сразу же понял, что его ждет какой-то приятный сюрприз, — так на него оглядывались лаборанты, вышедшие на лестницу покурить. В одной из комнат будущей лаборатории слышался такой знакомый гудящий голос... Акулов, в своей обычной рабочей блузе, сидел на табуретке и привычно ловко монтировал воздушный насос. Увидя своего профессора, встал.

— Алексей Иванович! Какими судьбами? Рады такому гостю. И уже помогаете?

— Ну, я здесь уже не гость, Петр Николаевич, а ваш, можно сказать, служащий. С университетом рассчитался, пришел работать сюда. Я механик лебедевской лаборатории.

Валя удивилась, когда Лебедев пришел к обеду такой веселый, улыбчивый и рассказал, что чувствует себя так, как когда-то в юности, когда ему отец верховую лошадь подарил. А тут подарок был подороже, ох подороже!..

И Лебедеву все больше и больше нравился этот превосходный, настоящий старомосковский переулок, с таким мрачным названием. Но, пожалуй, и вправду можно этот Мертвый переулок превратить в Живой!

Уже на Пречистенке был слышен тот веселый шум, которым был переполнен новый и такой внешне солидный дом в Мертвом переулке. Со всех заборов в переулках — Мертвом, Успенском, Денежном, Левшинском,