Шрифт:
Закладка:
Понятно, что для начала штурма вершины нам требуется переместить много запасов. И время на это было ограничено. От лам в монастыре Ронгбук мы узнали, что муссоны придут примерно 10 июня. Чтобы ускорить второй этап и как можно скорее освободить хотя бы часть наших непальских носильщиков для работы над Лагерем III, генерал Брюс запросил сотрудничества тибетцев. Но тибетцы не питают любви к подобному труду. И хотя к нам направили девяносто человек, явилось только сорок пять. Их хватило на два дня работы. На третье утро никто не пришел. Мы узнали, что они вернулись в свои деревни в четырех или пяти переходах отсюда. Поскольку погода предвещала, что муссоны в этом году придут раньше, а не позже, наш шеф был полон решимости срочно что-то предпринять и с этой целью 10 мая отправил наверх только двоих из нас, Сомервелла и меня. 12 мая мы добрались до Лагеря III.
Тем временем в Базовый лагерь прибывали другие тибетцы, готовые работать за повышенную плату, и 15 мая в Лагерь III поднялась колонна с полковником Страттом, Нортоном и Морсхедом. Пришло время составить конкретный план штурма вершины. Сначала мы хотели попытаться подняться без помощи кислорода, только с обычным снаряжением. К тому же мы не собирались терять несколько дней хорошей погоды, ожидая, пока поднимут баллоны. Вероятно, лучшая возможность достичь вершины Эвереста – это в три этапа подняться на 6 000 футов[393] – от Северного седла, на 23 000 футах[394], до высоты в 29 000 футов[395], начав финальный штурм с группой из четырех альпинистов из лагеря на высоте около 27 000 футов[396]. Вскоре мы решили, что дальше должны идти четверо из нас: Морсхед, Нортон, Сомервелл и я. Но пока все, что можно было сделать, чтобы без слишком долгой задержки разбить Лагерь IV на Северном седле и еще один – выше него, это освободить от работы на нижних этапах и выделить нам всего лишь десять носильщиков. Но тогда наибольшая высота, на которой мы могли надеяться разместить наш последний лагерь, – это 26 000 футов[397].
19 мая мы заночевали в Лагере IV с девятью носильщиками. Утром мы собирались взять с собой только четыре груза – две легкие палатки, два двухместных спальника, провизию на полтора дня и несколько термосов, так что на каждый груз было по два носильщика, и даже с одним в запасе. Рано утром следующего дня, начав будить носильщиков, я обнаружил, что не все из них здоровы, вероятно, поскольку они плотно закрыли свои палатки на ночь. Пятерых сразила горная болезнь.
Четырех оставшихся носильщиков все же хватило, чтобы разбить Лагерь V. Но пронизывающий северо-западный ветер загнал нас на подветренный склон горы. У Нортона было отморожено ухо, у меня самого – три пальца, а Морсхед страдал от неожиданно жестокой простуды. А наш лагерь в итоге оказался на 1 000 футов[398] ниже, чем мы надеялись. К тому же это место было крайне неудобно для ночевки, поскольку не имело достаточно ровной поверхности для палатки. Нашим единственным утешением служило то, что мы смогли забраться на 25 000 футов[399] – выше, чем любой альпинистский отряд до нас.
Ночью ветер стих, и начался снегопад. Раннее утро казалось безнадежным для старта. Но, когда к 8 часам мы закончили завтрак, погода достаточно прояснилась. Но едва мы успели пройти несколько шагов, как Морсхед остановился и сказал, что дальше не пойдет. Он был уверен, что не сможет далеко уйти, и тревожился лишь о том, чтобы не задерживать нас. Мы оставили его в лагере и устало побрели дальше – каждый человек после проведенной в тесноте и мучительной ночи стартовал более измотанным, чем прошлым вечером. Проблема заключалась не в том, что карабкаться крайне трудно (приходилось цепляться кончиками пальцев рук и носками ботинок), а скорее в том, чтобы поддерживать средний темп, который истощал бы нас не слишком быстро. В первую очередь мы должны были дышать во всю мощь наших легких, чтобы заставить двигаться конечности. Требовалось «приберечь силы на конец гонки», как говорят гребцы, – продвигаясь не резкими рывками, а ровными, сбалансированными движениями, аккуратно ступая и помогая себе руками. Таким образом мы могли продвигаться вперед, хотя и медленно. Вопрос о том, стоит ли нам пытаться достичь вершины в этот день, решали два фактора – темп и время. Мы стартовали поздно и спустя несколько часов обнаружили, что наша скорость составляла в среднем около 330 футов[400] в час. Даже предположив, что мы сможем продолжать в том же темпе, при нашей нынешней скорости мы все равно окажемся на значительном расстоянии ниже вершины, когда наступит темнота. Поэтому возник вопрос: в котором часу мы должны повернуть назад? Мы договорились спустить Морсхеда в Лагерь IV до того, как стемнеет, и решили повернуть обратно в 2:30. К этому часу мы достигли высоты почти в 27 000 футов[401]. Хотя подниматься становилось все труднее, на привале дышалось вполне легко, и мы удовлетворенно разглядывали пейзаж, сидя на выступе и перекусывая шоколадом, сахаром и изюмом.
Критик, не участвующий в самом мероприятии, легко бы определил, что мы потерпели поражение еще за несколько часов до этого – возможно, даже сразу после того, как были вынуждены разбить лагерь не выше 25 000 футов. Если бы в тот момент мы покорили вершину Эвереста, невозможно предсказать, вызвало ли бы у нас это событие бури эмоций, достойных такого триумфа. Но на самой высокой достигнутой нами точке мы определенно не испытывали подобных чувств. Ошеломленный недостатком кислорода мозг оставался способен лишь угрюмо сосредоточиться на одной задаче – двигаться вверх, отринув все остальное. Теперь же, получив передышку и освободившись от нужды концентрироваться на подъеме, он переключился на главный для альпинистов путеводный маяк, горящий тусклым, но стойким светом: тренированное чутье, напоминающее нам
