что дух не должен создавать себе питание произвольно, а должен лишь принимать его как данное. Ответ на второе искушение столь же поразителен: дух не должен самовольно создавать для себя столкновения, т. е. создавать их только для того, чтобы доказать в них свое превосходство.

В первых двух искушениях зло предстает как бы завуалированным: оно еще украшает себя той репликой и тем соблазнительным обликом, которые присущи представлению о могуществе духа и могут стать самым соблазнительным толчком к греху. Продвижение к третьему искушению заключается в том, что зло предстает в своем истинном виде и хочет соблазнить, показав, какой полнотой власти и славы оно обладает.

Действительно, Господь не мог быть избавлен от такого искушения «грехом гения». Высший дух подвергается и более глубоким искушениям, так как в нем возникают мысли, неведомые низшему духу или, по крайней мере, не сопряженные с такой острой опасностью. Искушения, которым подвергается высший дух, тем более велики, что они имеют духовную природу и связаны не только с естественными удовольствиями, но имеют своей целью и предлогом раскрытие бесконечной силы духа. Поэтому, прежде всего, искушения, которым подвергался Иисус, должны были быть самыми масштабными, самыми дерзкими, самыми далеко идущими, они должны были затрагивать все интересы духа, его отношение к природе, к существующим условиям и стремление духа царствовать в боли.

Но ни одно время не было более подходящим и естественным для возникновения этих пробных мыслей, чем время, когда Иисус принял решение о своем мессианском призвании, т. е. время после своего крещения. В тот момент, когда в нем возникло сознание своего призвания, определилось ли также сознание способа и возможности осуществления этого призвания? Тот, кто впервые ощущает в себе уверенность в исповедании столь беспредельного масштаба, может и должен сам в тот же момент почувствовать себя поставленным на такую необычайную высоту, на которой соображения всех разумных отношений, перед которыми должен склониться не только низший дух, но и идея, уже не кажутся необходимыми.

Но не следует думать, что искушения следовали одно за другим быстро и длились лишь короткое время. Напротив, каждому отдельному искушению всегда должно предшествовать неопределенное волнение души, в котором искушающая мысль постепенно заявляет о себе как намек на возможность и предстает перед душой в разных обличьях, пока не утвердится в остроте всей своей опасности. Поэтому более чем вероятно, что то, что в наших Евангелиях изображается как факт, свершившийся в короткое время, было скорее рядом внутренних борений и заняло более длительный период времени, который неизбежно должен быть предположен между крещением Иисуса и Его публичным появлением.

Если Иисус действительно испытывал подобные переживания, то нет никаких причин, которые могли бы помешать ему говорить о них с учениками. Всегда приятно, и это нравится делать с близкими людьми, говорить с ними о своих внутренних переживаниях, рассказывать, через какие борения и духовные размышления пришел к определению той или иной точки зрения. Считается, что таким образом человек дает близким наилучшее свидетельство доверия и привязанности, открывая им самую сокровенную часть своего духа; с другой стороны, он чувствует, что его непреодолимо тянет к таким откровениям, ибо только рассказывая об этих переходах, человек полностью примиряется со своей борьбой и показывает, что она действительно перестала быть борьбой, короче говоря, стала чем-то чуждым, что теперь отброшено и отменено. В данном случае, однако, ему необходимо было обобщить то, что на протяжении длительного времени складывалось в стройную фигуру, и представить это как факт, а для этого не было более подходящей формы, чем символическая.

Такова точка зрения Вайса. Но нет! Не так далеко! Мы должны были заметить абзацем раньше, что излагаем точку зрения Вайса, ибо этот критик не находит вероятным, что Иисус «объяснял эту притчу с намерением дать ученикам историческое или психологическое представление о состоянии Своей души или о ходе Своего нравственного воспитания. Да и не было в характере того времени давать такую информацию». Но если Иисус, как и мы, был искушаем и действительно серьезно относился к идее искушения, то мы не видим, почему бы Господу не быть движимым общечеловеческим чувством, которое не успокаивается, пока не раскроет тайны души. В самом деле, вполне уместно, что в этом случае Иисус должен был пойти дальше, показав пример смелости и уверенности в себе, которая в исповедании внутренних борений и раздумий обнаруживает себя нескрываемо и становится возможной только в Его общине. Если, согласно точке зрения Вайса, Иисус вначале предстает как реальное человеческое существо, когда подвергается искушению, то почему теперь он должен вдруг перестать быть человеком, почему бы ему не испытать природу человека полностью? Он не должен, потому что он не человек, не реальное самосознание, переживающее диалектику противоположности как свою собственную природу; он есть и остается, как мы уже видели, даже по Вайсу, призраком апологетики. Искушение, в котором искушающие мысли остаются лишь «относительно» внешними, уже не искушение; борьба, в которой возможность инаковости не стала «простой внутренней актуальностью воли», уже не борьба, поскольку в недрах самосознания нет врага, с которым можно бороться.

Если с этой стороны взгляд Вайса снова попадает в круг апологетики, то он не может избежать той же участи, если он описывает историю искушения как притчу, которую рассказывал сам Иисус. Вайс предполагает, «что Иисус, рассказывая эту притчу, не представлял себя от первого лица; скорее, предметом ее была типичная личность Сына Человеческого». То, что было рассказано об этой личности, имело смысл, который, расширяя содержание, почерпнутое из глубокого нравственного опыта, до всеобщности идеи, настолько же возвышается над индивидуальностью и случайностью психологического факта как такового, насколько он возвышается над абстрактной всеобщностью чисто парагенетического». Но невозможное никогда не станет возможным. История искушения, конечно же, не может быть притчей, которую пересказал сам Иисус. Сын Человеческий также не является личностью, которая была бы «типичной» в том смысле, что приписываемые ей атрибуты и действия могли бы быть сознательно восприняты Иисусом и учениками как выражение идеи, которую можно было бы отделить и отличить от этой личности. Но то, что делает, страдает и переживает Сын Человеческий, каким бы общим это ни было, какой бы высокой ни была определенность идеи, для сознания Иисуса и учеников это всегда будет определенность, делание или страдание, которое в то же время индивидуально принадлежит этой личности.

Все апологетические повороты исчерпаны, и единственная польза, которую можно извлечь из столь значительной затраты сил, из всех этих искушений и усилий человеческой мысли, состоит в том, что библейский рассказ об искушении не может быть ни