его жену в паланкине на корабль: новый сильный удар грома поверг их в такой ужас, что они, оставив носилки, бросились на колени, дабы умолять о пощаде разгневанного бога. Грасс, домоправитель Архиаса, изучивший несколько философских систем и утративший веру в могущество олимпийцев, потерял всё своё хладнокровие при виде наступившего беспорядка. Ему даже пришлось пустить в дело свои крепкие кулаки, чтобы заставить невольников убирать от дождя драгоценную утварь и расшитые подушки, так как обезумевшие слуги, забыв свои обязанности, вытаскивали разные амулеты и резных божков, молились им, прося сохранить им жизнь. Сильные порывы ветра, сопровождающие начало грозы, погасили факелы и горящую смолу, сорвали навес и разметали поддерживающие его столбы. Настал невообразимый шум, в котором резко выделялись имя Альтеи, призываемой Филиппосом, и стон двух египетских рабынь, бросившихся в ужасе на землю и громко призывавших помощь богов. Офицеры совещались, принять ли им приглашение Проклоса провести остаток ночи на его корабле за вином, или, последовав набожному совету военачальника, отправиться в храм Зевса и там за молитвами переждать грозу.

Ледшу также напугала гроза, и, моля разгневанных богов, бросилась она на колени под сикомором. Но как ни был силён её страх и желание умилостивить богов, тревога, наполнявшая её душу, не давала ей молиться; она могла только прислушиваться к каждому неожиданному шуму там, перед палатками. Вдруг до её слуха донёсся знакомый голос — это был Гермон, а та, с которой он говорил, — наверно, эта ненавистная, загадочная женщина-паук — Альтея. Они пришли сюда под защиту густого сикомора, чтобы, скрытые от всех, поговорить друг с другом. Это было так ясно, что весь страх Ледши рассеялся и уступил место другому чувству. Затаив дыхание, плотно прижалась она к стволу старого дерева, чтобы удобнее и лучше слышать, и первое слово, коснувшееся её слуха, было то же самое слово — «Немезида», которое незадолго перед тем так часто повторялось перед палатками. Ей было хорошо известно его значение: в Теннисе был храм, посвящённый этой богине, и его посещали не только греки, но также египтяне и биамиты. На её лице появилась улыбка торжества: да, больше чем на какую бы то ни было помощь других богов могла она рассчитывать на помощь этой богини! Месть более страшная, нежели это мрачное, грозное облако, должна была с её помощью обрушиться на Гермона. Завтра первое, что она сделает, — это принесёт жертву перед её алтарём. Она теперь радовалась тому, что её богатый отец предоставил её ведению всё домашнее хозяйство: она, таким образом, не должна была стесняться выбором жертвы. С быстротой молнии пронеслось всё это в её голове, пока она прислушивалась к разговору Гермона с Альтеей.

— Немезида, — говорила фракийка строгим голосом, — о которой я тебе напоминаю в такое время, когда громовые стрелы Зевса летают вокруг нас, та самая, которая наказывает всякое непростительное легкомыслие, всякий проступок и обман, это Ате, самая быстрая и самая страшная из Эриний. Её гнев призову я на твою голову тотчас же, если ты не скажешь правды, полной правды.

— Спрашивай, — перебил он её глухим голосом, — только, о, чудная женщина…

— Только, — возразила она быстро, — должна я, какой бы ни был ответ, стоять для твоей Арахнеи. Быть может, я и соглашусь, но я должна прежде знать, только скорее и короче, а то меня ищут… Любишь ли ты Дафну?

— Нет, — ответил он решительно, — но я с ней дружен с детства и глубоко её уважаю.

— И, — добавила Альтея, — ты многим обязан её отцу, это всё мне не ново. Я также знаю, как мало оснований ты дал ей тебя любить. И всё же её сердце не принадлежит ни Филатосу, этому большому барину с маленькой головкой, ни знаменитому художнику Мертилосу, тело которого, собственно говоря, слишком слабо, чтобы выдерживать тяжесть тех лавров, которыми его осыпают, а только тебе, тебе одному, — я это знаю.

Гермон хотел было возразить, но Альтея не дала ему выговорить ни слова.

— Ну, всё равно, я только хотела знать, любишь ли ты её. Это правда, ты не притворяешься, что ты перед ней пылаешь, и ты до сих пор не захотел превратить твою бедность, которая совсем тебе не пристала, в богатство, сделав её своей женой, вот почему я могу простить тебе многие проступки. Да ведь я и не последовала за тобой сюда в эту странную погоду для того только, чтобы говорить о дочери Архиаса, а затем, чтобы говорить о нас. Итак, скорей! Ты желаешь, чтобы я тебе послужила для твоего искусства, но, если я верно поняла, ты здесь уже нашёл подходящую хорошую натуру.

— Да, дочь этой страны, биамитянку, — ответил он в большом смущении.

— И ради меня ты заставил её напрасно ожидать себя?

— Ты знаешь сама…

— А ты ведь обещал ей прийти?

— Да, но я встретил тебя. Ты засияла надо мной подобно новому солнцу, полному лучезарного многообещающего света, и всё, что не ты, всё погрузилось во мрак, и, если ты оправдаешь все надежды, которые ты пробудила в моём сердце…

Ярко вспыхнувшая молния перебила его уверения, и ещё не успел умолкнуть в ночном воздухе раскат грома, как Альтея, как бы продолжая его, сказала:

— Тогда хочешь ты предаться мне душой и телом. Знай, что Зевс слышал эту клятву и напоминает нам о своём присутствии. А что тебя ждёт, если биамитянка, которой ты изменил, призовёт на твою голову гнев Немезиды?

— Немезиды варваров! — презрительно ответил он. — Неохотно, даже с отвращением соглашалась биамитянка служить мне моделью. Ты же, Альтея, если согласишься для меня воплощать мои образы, то я знаю, мне удастся сделать великое произведение, потому что ты показала мне чудо, действительное воплощение Арахнеи, в которую ты, чародейка, превратилась. Это была сама правда, сама жизнь, а это в искусстве самое высшее.

— Самое высшее? — произнесла она нерешительно. — Тебе ведь придётся изваять женское тело. А как же красота, Гермон? Что же будет с красотой?

— Она будет тут соединена с правдой, — ответил он горячо, — если ты, единственная, более чем прекрасная, сдержишь своё слово. А если ты его сдержишь, если ты это сделаешь, то, скажи, я хочу это знать, не присоединится ли к твоему желанию послужить художнику и немного любви?

— Немного любви? — перебила она его презрительным тоном. — Разве ты не