— Будь я не старая женщина, а юноша, подобно Гермону, я бы предпочла — верь мне, благородный Проклос, — венок, дарованный мне Грацией, победному венку суровой Нике.

Морщинистое лицо почтенной матроны выражало так много сердечного участия, и звук её густого голоса звучал так дружески, что Гермон сдержал резкий ответ, готовый было уже сорваться с его губ, и, обращаясь к Проклосу, хладнокровно заметил, что почтенная Тиона совершенно права: в этом приятном весёлом кругу венок, данный ему красивой женской рукой, является для него самым приятным даром, и он сумеет его ценить и сохранить.

— До тех пор, пока более драгоценные венки не заставят его позабыть, — сказала Альтея. — Дай мне взглянуть на твой венок, Гермон! Плющ и розы… Первый очень долговечен, но вторые…

И при этом она шутливо погрозила ему пальцем.

— Розы, — вмешался опять Проклос, — полученные из таких прелестных рук, могут быть только приятны нашему молодому другу, хотя эти цветы богини красоты имеют мало общего с его искусством, враждебным всякой красоте. Впрочем, мне даже неизвестно, какой венок присвоен, как награда, тому направлению, с которым Гермон нас познакомил.

Гермон, гордо подняв голову, ответил:

— Должно быть, до сих пор было мало присуждено таких венков, если ты, которого так часто выбирают в судьи, их не знаешь. Во всяком случае, в них не хватает тех цветов, которыми должна была бы награждать справедливость.

— Я очень сожалею об этом, — возразил Проклос, гладя свой острый подбородок. — Но я боюсь, что наша прекрасная Нике, Альтея, плохо справлялась с этой высшей добродетелью. Впрочем, и сама бессмертная богиня поступает нередко точно так же.

— Потому что она женщина, — сказал, смеясь, один из молодых офицеров.

А другой весело добавил:

— Это нам, военным, как раз с руки, и что касается меня, то я нахожу всегда богиню победы красивой и справедливой, дабы она не переставала быть ко мне благосклонной. Я только приношу жалобу на прекрасную Альтею за то, что она, представляя нам эту богиню, не имела присущих ей сильных, могучих крыльев.

— Она их предоставила Эросу для более быстрого полёта, — ядовито ответил Проклос, бросая на Альтею и Гермона многозначительный взгляд.

Всем стало понятно, что эта шутка была намёком на ту быструю склонность, которая, казалось, зародилась между скульптором и прелестной представительницей богини победы. Раздавшийся смех заставил прилить всю кровь к щекам Гермона. Мертилос же почувствовал, что происходит в душе вспыльчивого приятеля, и потому, когда Проклос стал хвалить Альтею за то, что она при представлении не прибегла к лаврам, он воскликнул:

— Ты совершенно прав, благородный Проклос: суровый лавр не подходит к нашему веселью, розы же выпадают повсюду на долю художника и всегда приятны; чем их больше, тем лучше.

— Тогда подождём, — отвечал Проклос, — кому в другом месте достанутся лавры.

Мертилос горячо возразил ему:

— Что Гермон при этом не уйдёт с пустыми руками, за это я ручаюсь.

— Поверь мне, никто более моего не будет радоваться, если произведения твоего приятеля принесут ему победные лавры, — ответил Проклос, — но если я не ошибаюсь, этот белый дом хранит в себе законченные произведения. Разве вы не знаете, как прекрасно выделяются статуи из золота и слоновой кости на освещённом фоне? Ещё недавно я видел это при дворе царя Антиоха. Господа художники, не хотите ли осветить свои мастерские и присоединить благородное художественное наслаждение ко всем удовольствиям, испытанным нами в эту чудную ночь?

Но Гермон и Мертилос единодушно отказались исполнить эту просьбу. Их отказ возбудил громкие сожаления присутствующих, а старый комендант Пелусия не хотел и слышать о нём. Неодобрительно покачивая своей большой головой, обрамленной густыми седыми локонами, он произнёс громким голосом:

— Неужели мы должны вернуться в Пелусий, где Арей[152] мешает отвести музам подобающее им место, и не увидим благородных произведений, исполненных здесь, в этом городе, где Арахнея владычествует и двигает ткацким челноком.

— Даже от меня, — прервала его Дафна, — приехавшей только для того, чтобы взглянуть на их работы, закрыли они двери своих мастерских. Но теперь, когда Зевс-отец угрожает нам грозой — смотрите, как мрачно надвигается она, — не лучше ли нам не настаивать и не беспокоить художников, тем более что клятвенное обещание запрещает им показывать теперь кому бы то ни было их произведения.

Такое серьёзное объяснение заставило умолкнуть любопытных; разговор принял другое направление.

Воспользовавшись этим, Тиона знаком отозвала в сторону Мертилоса. Родители Гермона когда-то были с ней очень близки, и она с сердечным участием хотела узнать, действительно ли надеется его приятель на успех. Много лет уже не посещала она Александрии, но то, что она слыхала о художественной деятельности Гермона от приезжих и теперь от Проклоса, её сильно тревожило. Говорили, правда, что он сумел заслужить уважение и его громадное дарование стоит вне всякого сомнения, но в такое время, когда красота, подобно вину и хлебу, принадлежит к числу необходимых жизненных потребностей и считается как бы нераздельной с искусством, он решается не признавать её. Он идёт во главе нового направления, старающегося разрушить всё известное и доказанное; его произведения, хотя и сильные, мощные, вместо того, чтобы удовлетворять, радовать и возвышать, действуют на всех отталкивающим образом.

Все эти рассказы тревожили почтенную матрону тем более, что при сегодняшней встрече с Гермоном она в нём заметила какое-то недовольство, какую-то неудовлетворённость. Ей доставила большую радость уверенность Мертилоса в успехе Гермона и в том, что его статуя Арахнеи будет мастерским произведением. Альтея, с которой Гермон уже говорил об Арахнее, подойдя к ним во время разговора, высказала также своё мнение, что Гермон блестяще выполнит эту задачу. Тиона откинулась на своё ложе, лицо её приняло весёлое выражение, и с непринуждённой уверенностью, опирающейся на знатное происхождение и высокое положение, воскликнула:

— Люцифер[153], оповещающий появление дня, наверное, уже скрывается позади этих облаков, но эта чудная ночь должна быть достойно закончена. Не захочешь ли ты, прелестная любимица муз, — добавила она, протягивая руку Альтее, — показать этим двум художникам, как выглядит первообраз Арахнеи, которую они должны исполнить из золота и слоновой кости.

Альтея простояла несколько минут в раздумье, а затем, колеблясь, отвечала:

— Исполнение заданной тобой задачи не легко, но я рассчитываю на всеобщее снисхождение.

— Она согласна! — радостно обратилась Тиона к присутствующим.

И, точно распорядительница, приглашающая на зрелище, она хлопнула в