И это занозой застряло у меня в груди.

Моя магия изменилась – так сильно, что я в ужасе. Моих лент больше нет. Их сорвали, как листья с виноградной лозы. И я…

– Я изменилась с тех пор, как вошла в Рэнхолд.

– Это правда, – признает Слейд. – Но я все равно тебя знаю…

У меня вырывается сдавленный смешок.

– Ты…

– Давай поговорим о той ночи.

Я обрываюсь на полуслове. Как и мое сердце. Я чувствую, как оно сжимает мне горло.

– Нам нет нужды говорить о той ночи. Мы были там вдвоем.

На его лице появляется разочарование и грусть.

– Поговори со мной, Аурен.

– Что ты хочешь от меня услышать? – спрашиваю я и неосознанно вскакиваю на ноги. – Это. – Я обвожу рукой комнату, показав на золото, которое на меня не похоже. – В этом нет никакого смысла. Та ночь в Рэнхолде не имеет смысла. Мое золото ведет себя неправильно, а то, что я тогда натворила… Я вообще не должна была так поступать…

– А что ты натворила? – напирает он, и я сжимаю руки в кулаки, потому что я…

– Я убивала.

Вот что другие не обсуждают. Вот, с чем я не могу примириться.

– Как я вообще это сделала? С заходом солнца я чувствовала, как меня покинула сила, – говорю я и принимаюсь расхаживать по пещере, обходя затвердевшие пятна. – Я вообще не должна была бы воспользоваться силой, но это… – Я замолкаю и упираюсь взглядом в землю. – Во мне как будто что-то надломилось.

– Так и должно было случиться.

Я качаю головой, голос мой дрожит, гнев развеивается.

Потому что я не сержусь на него. Я злюсь на себя. И легче сдерживать этот гнев, чем испытывать иные чувства, потому что я не умею в них ориентироваться. Они представляют собой темные, устрашающие и скалистые просторы, и, пересекая их, я чувствую себя потерянной.

Ненавижу свой резкий тон. Ненавижу, что сразу же пытаюсь оттолкнуть Слейда из-за предчувствия, что все равно его потеряю.

– Извини, – говорю я с раскаянием в голосе, отказываясь от резкого тона, который он не заслужил. Теперь я решаюсь сказать правду: – Я стала зверем. Той ночью я убила много людей и могла бы снова это сделать. Вдруг я стану настоящей фейри? – спрашиваю я. – Вдруг я потеряю контроль и позолочу весь Дэдвелл, а ты не сможешь меня остановить? Я помню, как сделала это в ту ночь, и помню, что к этому привело. Как оказалась на том мезонине. Какой растерянной и беспомощной себя чувствовала. Я злилась, и мне было одиноко, а потом, когда наконец тебя нашла…

Глаза Слейда – пустая, беззвездная ночь.

– Я хочу, чтобы ты спросила меня, Аурен.

Я в замешательстве приподнимаю брови.

– О чем спросила?

– Хочу, чтобы задала мне те вопросы, что кружились у тебя в голове с тех пор, как ты проснулась. Я заслуживаю того, чтобы их услышать. Ты заслуживаешь того, чтобы их озвучить. В особенности один важный вопрос. Так задай его мне. – Его взгляд – мрачный, а голос – жесткий. Но не из-за ссоры, которую я пыталась разжечь. Не от гнева. От боли.

Я делаю глубокий вдох. Потому что сразу же понимаю, о чем он толкует.

В глубине моего сознания засел всего один вопрос. Я ощущала его пепельный вкус на языке, чувствовала, как он оседает в горле.

Между нами как будто повисает какое-то гнетущее чувство. Словно мы оказались на опасной точке, откуда падать будет больно. Чем дольше я молчу, тем больше горя появляется на лице Слейда. Но вопрос тлеет. Затуманивает мне разум, разжигает мой дух.

– Спроси. Меня.

Одна слеза. По щеке стекает одна слеза, и такая горячая, что я не удивлюсь, если она испарится.

Но я спрашиваю.

Глядя ему в глаза, чувствуя такие же муки, я задаю единственный вопрос, который не хотела задавать.

– Где ты был?

Когда меня опоили дурманом.

Когда меня запихнули в ту комнату к Дигби.

Когда мне отрезали ленты вместе с моей душой.

Когда я сидела на том балконе, сбитая с толку и потерянная.

– Я думала, ты придешь. Но ты не пришел, – произношу я сдавленным, дрожащим голосом, и каждым словом наношу ему пощечину. – Так где же ты был?

Глава 27

Слейд

Где ты был?

То, как она произносит эти слова – еле уловимая трель, такая незначительная, что любой другой пропустил бы ее мимо ушей. Но не я.

В отношении Аурен я стараюсь подмечать все.

Потому я слышу ее, эту боль. И знаю, что, побудив Аурен задать этот вопрос, подвожу ее к той ночи. К ночи, о которой она точно не хочет вспоминать и – уж тем более – говорить. Но нам это нужно.

Она смотрит на меня, и ее золотистые глаза сияют почти так же сильно, как голубые прожилки, испещряющие стены пещеры.

– Я думала, ты придешь, – говорит она, и признание стекает с ее языка, как кровь из раны. – Но ты не пришел.

В прошлом меня били. Пронзали кинжалом. Мою голову держали под водой до тех пор, пока не стало гореть в груди. Ярость моей силы разрывала меня на части до такой степени, что казалось, будто с моего тела содрали кожу.

Но все это не причиняет такой боли, как слова Аурен.

Эта вина ощущается физически. Вина – недостаточно сильное слово, чтобы описать, что я чувствую и какую ношу держу.

Словно мало того, что я, черт возьми, ее подвел и отравил гнилью. И почему-то ее слова причиняют еще большую боль.

Аурен всю ее чертову жизнь все подводили. Снова и снова она верила людям, а они ее подводили. И потом, в ту ночь, когда я был ей нужен, я поступил точно так же.

Подвел ее.

В мыслях мелькают воспоминания о той ночи. О ночи до того, когда все полетело в тартарары. Аурен вышла из моей палатки, на ее пухлых губах сияла загадочная улыбка, а мне просто хотелось затащить ее обратно и снова доставить удовольствие.

Жаль, что я этого не сделал.

Если бы я только взял ее за руку и попросил остаться. Если бы только не позволил вернуться в замок.

Когда Ходжат осматривал ее, и я увидел, в каком состоянии ее спина…

Грудь сковывает напряжение. Ее ленты. Ее очаровательные, бесподобные, красивые ленты. Их нет. Их отрубили. Оставили потрепанными и окровавленными обрывками.

Вряд ли я когда-нибудь смогу это