Шрифт:
Закладка:
– Ну что, пошли, собака? – прошептал Том.
И они поспешили вниз по склону.
– О, вернулся. – Дядя Саша, лежа под деревом, открывал банку тушенки. – На кого ты нас покинул, кормилец? Ты же на разливе.
– Сейчас все исправим. – Том вновь плеснул спирт по кружкам.
Алтай, учуяв мясо, метнулся к старику, радостно виляя хвостом.
– Не укусит? – дядя Саша прикрыл рукой банку.
– Алтай! Что такое? А ну место!
Пес, заскулив, нехотя вернулся к хозяину.
– Я помню из школы, был какой-то философ греческий, – говорил Монгол. – Все писал там что-то, думал, а ему варвары башку снесли, и все. И нет философа. А все потому что либо валить ему нужно было, либо воевать учиться. Мы вот сидим тут, рассуждаем о том, о сем. А завтра завоюют нас китайцы, отберут землю, и все наши разговоры – так… Грязь в канаве.
– Ага, Архимед. Чертежи свои защищал, – отвечал Игорь. – А итог? Ни его, ни чертежей. Можно было бы поступить по-другому. Если ты слабее и не можешь сопротивляться силе – встройся в нее. Женись на китаянке. Ничего страшного в этом нет. Просто твой сын будет говорить, что его предки построили Великую Китайскую стену, а также первыми полетели в космос. Великая дружба народов в отдельно взятой семье.
– Егор, подай хлеба, – дядя Саша хрипло закашлялся.
– Ну сами посудите, – продолжал Игорь. – У нас в генах кого только нет. Русские, татары, поляки, немцы. Заметьте, внутри человека разные национальности не воюют. Или вот взять негров и индейцев. Первые отправились из Африки в рабство, смирились, но выжили, и теперь благополучно живут в США, и даже права качают. А вторые гордо и красиво отказались работать на белых. Это было выше их достоинства. И что? Теперь жалкие остатки великих племен веселят своих бывших колонизаторов в балаганах. Смирение негров спасло их, а гордость индейцев погубила. Вот тебе и рабство. Посмотрите на растения. Они не кричат, не стонут. Они спокойно делают свое дело, тихо прорастая там, где можно прорасти. Без лишних слов.
– Логично, – наконец сказал Том. – Но ведь сильный не считается со слабым. Сильный считается с равным себе. Только тогда он договаривается. А если тебя победил народ, у которого – запрет на смешанные браки? Если в его схеме будущего для тебя нет места. Что тогда? А главное то, что не ты, а за тебя решают, убить тебя или помиловать. Подстричь твою траву или перепахать, залить асфальтом. Разве такого не было? Сплошь и рядом в истории, только из них уже не ответит никто. И если твоему роду грозит несколько поколений быть бесправным рабом, и при этом ты не знаешь, – может, их, твоих потомков, в расход пустят, как индейцев? А неграм просто повезло жить в эпоху хоть и диковатую, но уже не варварскую. Да и то, сколько миллионов их утопло, померло с голоду? Молчит океан, молчит земля. Сила – вот единственный способ сохраниться. Хотя, на первый взгляд, идея отменить границы – она хорошая.
– Жратва! – дядя Саша разложил на своем мешке несколько кусков хлеба с намазанной на них тушенкой.
– Дядя Саша, а вы что думаете? – спросил Монгол, уважительно глядя на бутерброды.
– А что тут думать? За меня горы скажут. – Дядя Саша повернулся на бок. Огонек сигареты осветил его морщинистое лицо.
– Я тут немного постарше. Я вам скажу, хотя вы, может, и не поймете. Это Лысый Иван. На нем полвека назад сидели такие же пацаны, как вы, и долбили внизу немцев на трассе. А когда те шли на них облавой, – они минировали вот эти тропы, уходили этими самыми балками. Вон туда, через перевал на Роман-Кош, или туда, через Кудрявую Марью на Долгоруковскую. А оттуда на восток, в пещеры Караби и дальше. Прятались в щелях, в скалах. Жили под камнями, в норах, в ущельях. Мы привыкли к памятникам, наградам, к фильмам. А каково им было? Здесь же леса маленькие, болот нет. Все простреливается, все окружить можно. Не то что в Белоруссии: отступил в топи, передохнул. И это не турпоход на недельку, чтобы и песни под гитару, и жратвы полон рот. Это оккупация! Война с неизвестным концом, ведь вокруг враг, и он сильнее! А в горы уходили целыми семьями, потому что и детей убивали. Вот семья лесоруба или, там, лесника. Он все дороги знает. Если семью в лес не увел, – ее обязательно расстреляют. Зачем? Чтобы лесник своих пожалел, из лесу вышел. Чтобы тропы показал, где партизаны. Про пещеры рассказал, про ущелья, тайные источники, про укромные места. Окружить помог. А ведь жалко же семью. Твои же! Твои дети, внуки! А выбор? Предать таких же, как ты, своих ребят? Или родных потерять? Поэтому уходили семьями. А кто не успевал семью спрятать, – знали, что ее ждет. И – все равно уходили. Ради сопротивления… Горы все знают. Ветер, дождь, снег. Бежит молодая мать, держит на руках младенца. И – никуда не деться, ни в один поселок не зайти. Зайдет подальше в чащу, выкопает ребенку ямку в земле, чтобы не дуло. Листвой присыпет, чтобы потеплее, веточкой прикроет, чтобы не разметало, а тут – немцы. И опять нужно идти, все дальше и дальше. У детей обуви давно нет, все стоптано: идут в обмотках. Они плачут, а плакать нельзя. Их берут на руки, привязывают к спинам, несут этих несчастных детей по лесам, от смерти. Об этом не говорят, потому что нет тут картинки. То ли дело – таран, самоподрыв, смерть на амбразуре! Тут в кино не покажешь. Тут пытка, растянутая на годы. А люди выбирали именно такую жизнь. Звериную, но жизнь, потому что не было бы им никакой жизни при немцах. Всех убивали, угоняли, отправляли в лагеря. И не получили бы немцы на орехи, если бы не было здесь таких бесстрашных ребят. А не было бы их – не было бы и вас. И скажи мне, Игорь, что они были не правы? Да я тебе морду набью!
– Не, мордобоя не надо, – сказал Том.
– Не парься, не набьет, – шепнул ему Монгол. – У него собака.
– Дядь Саша, та все хорошо. Дайте лучше самокрутку.
Дядя Саша долго соображал, достав было свой портсигар, но потом снова сунул его в карман.
– И вообще, – продолжал он, – я не уверен, что кто-то из них
