Отдышавшись, Дон поднялся с постели и встал лицом к камину, невольно демонстрируя совершенство обнажённого тела. Я опустила ресницы, борясь между неловкостью и любопытством. Он потянулся за халатом, повернулся боком и… Всегда без особого интереса взирала на детские пенисы музейных статуй, но то, что я увидела на фоне живого огня, меня сильно впечатлило.

Дон перехватил мой взгляд и самодовольно улыбнулся:

– Тебе повезло – это подарок богов.

Я очень засомневалась в своей удаче.

Вспомнились скульптуры древнегреческих мастеров – как далеко мы ушли от понимания красоты и пользы. Людей XX века испортил не только квартирный вопрос. Когда вместо избранного меньшинства главные вопросы бытия прорвались определять массы, количество стало важнее качества.

Представители сильного пола неоправданно жёстко зациклены на величине своего фаллоса. Однако дело, как всегда, не в размерах, а в умении пользоваться. Если у мужчин кульминация сладострастного ощущения находится почти буквально на кончике члена, у женщин всё обстоит намного сложнее. Влагалище и шейка матки, через которые во время родов проходит плод, лишены нервных окончаний, поэтому её оргазм целиком и полностью находится в голове, получающей информацию от эрогенных зон, а они расположены совсем в других местах, порой неожиданных, вроде мочки уха. Поэтому женщинам нужна увертюра, игра в намёки, волнующая и одновременно забавная, лёгкие поцелуи и прикосновения. Если мужчина недостаточно ласков или пропах потом, ничего не получится, хоть убейся.

Утром я пробудилась первой. Мой новоиспечённый супруг, как большинство людей искусства, которые активно живут во второй половине дня и поздно заканчивают работу, а ещё позднее ложатся, досматривал приятные сны в странной позе, которую потом в точности повторяла моя девочка: голова накрыта, а голые ноги торчат. Как прежде руки скрипача, так теперь меня поразили его ступни – изящные, с узкими щиколотками, розовыми пятками и аккуратными пальчиками.

Я мучилась от нежности. Неожиданно Дон вынырнул из-под одеяла и заключил меня в объятия. Он лишь дотрагивался – и я теряла связь времён, он погружался глубже – выгибалась в экстазе. К вящей радости супруга, я быстро перешла Рубикон, но сдерживалась, чтобы не кричать от восторга – боялась выглядеть смешно, неприлично, меня воспитывали в другой системе координат.

Спускаясь в общую столовую, полупустую в зимние будни, я краснела и бледнела: казалось, что прореха, которая во мне образовалась, заметна снаружи. Медовый месяц, когда молодые могут избежать любопытных глаз, замечательное, почти позабытое изобретение. Впрочем, нынче нравы настолько свободны, что понятие женского стыда потерялось в толковых словарях, а свадебное путешествие окончательно лишилось смысла, став частью престижа богатых.

Надышавшись морозным хвойным воздухом, с молодым озорством и ненасытной страстью мы укрывалась за плотно занавешенными окнами. В любви Дон больше заботился о собственном удовольствии, воспринимая полового партнёра, как противника, которого надо победить любыми средствами. Ему доставало ощущать себя доминантом, моя реакция имела второстепенное значение. Он предпочитал здоровый незатейливый интим, а минет и прочие ухищрения считал разновидностью онанизма и прибежищем слабаков.

Иногда, после волнительных и сладостных объятий, я засыпала первой, а он, пристроив подушку повыше, при бледном свете ночника листал партитуру, которую привёз с собой, и унимался, лишь когда небо за окнами становилось серым. Во сне, случалось, он тонко и мелодично стонал, возможно, ему снилась музыка.

Я трогала его застывшее лицо – русую щёточку бровей, спутанные шёлковые волосы, упругие губы. Особенно удивляли уши. Мы привыкли к этим, на самом деле уродливым, атрибутам головы, но живописцы с тонким художественным чутьём, граничащим с душевным заболеванием – вроде рано умершей девочки Нади Рушевой, изображать уши избегают. Уверена, по той же причине Ван Гог отрезал себе именно ухо – оно мешало эстетическому восприятию образа. Аккуратные, небольшие, круглые ушные раковины Дона, выглядели умело слепленными пельмешками, их хотелось попробовать на зуб. Как же я обожала этого человека! А он меня? Где пылкие признания влюблённого мужчины?

Я посетовала:

– За эти дни и ночи ты ни разу не сказал: «люблю тебя».

Дон подумал.

– Не хочу обозначить то, что лежит за пределами слов.

Потом он часто нарушал собственное кредо, но лучше бы мне никогда не слышать от него этого сакраментального обета, прикрывающего непристойность телесных движений.

Во мне было мало женского ума и ещё меньше опыта. Я опрометчиво возразила:

– А меня слова не пугают. Люблю, и всегда буду любить.

Вместо того чтобы благодарно расчувствоваться, Дон засмеялся:

– Даже когда я стану плешивым импотентом?

Представив эту восхитительную перспективу – ведь тогда он перестанет нравиться другим женщинам, ответила:

– О, тогда я буду любить тебя ещё сильнее!

Облысеть он не успел – слишком мало прожил. Но судьба – дама с воображением: голова моего второго мужа блестела, как бильярдный шар.

10 августа.

В большой родительской квартире нам с Доном отвели две смежные комнаты. В дальней стоял импортный спальный гарнитур из полированного ореха. Румынский! – каждый момент прошлого есть отпечаток линии судьбы. Кровать была полуторной, и мы вскоре купили ещё одну, на что Крокодилица удивлённо заметила: «Зачем тогда замуж выходить?». Вторая комната, условно названная кабинетом, была набита громоздкой мебелью: кожаный диван с высокой жёсткой спинкой и полочкой, на которой красовались семь обожаемых мамой белых фарфоровых слоников с загнутыми бубликами хоботками, огромный письменный стол, обитый зелёным биллиардным сукном, книжный шкаф морёного дуба во всю стену и, разумеется, пианино – высокий, похожий на гроб Seiler, с пожелтевшими костяными клавишами и роскошным звуком – послевоенный трофей. Тогда каждая городская семья, живущая хоть в коммуналке, приобретала инструмент и учила детишек музыке: примета эпохи, в которой не существовало компьютеров, мобильных телефонов и телевизора.

Кабинет – атрибут тоже отживший. Предполагалось, что перегруженные заботами слуги народа работают даже дома. Между тем папа уезжал в 8.30 утра, возвращался поздно вечером, и стол служил мне местом для занятий, а играть на фортепиано умела я одна.

Теперь в кабинете хозяйничал Дон: разучивал новые пьесы, шлифовал сложные пассажи, добиваясь чистоты исполнения и полной свободы тела. Из-за двери часами доносилось то пиццикато, то однообразные твёрдые звуки, когда Дон отрабатывал portato для струнного квартета Бетховена. Он постоянно тренировал определённые группы мышц, потому что у играющих на смычковых положение рук неестественное, не как у пианистов. К тому же напряжена шея, удерживающая инструмент. Когда обильно натёртый канифолью пучок конского волоса ложится на струны и двигается тягуче, словно с усилием, скрипка поёт грудным виолончельным звуком. Но чаще требуется воздушная лёгкость смычка, и, случалось, Дона