состояния. Пышные церемонии, тем более свадебные путешествия существовали только в кино про старые времена.

Дон запретил мне о чём-либо просить, и папа с мамой элементарно пожадничали, я же приняла это как должное: мы студенты – его аспирантская стипендия 1100 рублей, моя простая гуманитарная 220 – сели на родительскую шею, придётся соответствовать. Правда, то не была тощая пролетарская шея, а толстая, казённая, с продуктовыми наборами из кремлёвского распределителя. Поэтому осадок всё-таки остался, что-то вроде изжоги или чувства утраты непонятного. Помню собственное недоумение, когда родители вдруг отодвинулись в моём сознании на второй план, и не потому, что я получила вместо них мужа, а именно из-за этого осадка.

В ЗАГСе Дон выглядел деловым и молчал. Лишь когда из проигрывателя зазвучал заезженный «Свадебный марш» Мендельсона, поморщился:

– Лучше бы записали его концерт для скрипки.

Всё прошло буднично. Никаких цветов, объятий, тем более поцелуев. Так буднично, что хотелось плакать. Эта обида, тщательно запрятанная, прилипла ко мне навсегда.

После регистрации пошли в соседний кинотеатр «Форум» – солидное здание с колонами, галёркой и ложами. Показывали двухсерийный индийский фильм. Я ничего не соображала, мысли в моей голове суетились совсем иные: как это случится. Дон делал вид, что не замечает моего смятения, а может, и правда не замечал, с удовольствием глядя на сексуальных босоногих индусок в сари. Когда вышли с толпой на улицу из узкой двери чёрного хода, я взяла своего мужчину под руку и стеснительно произнесла:

– Как странно, что я – жена.

– Мне тоже, – сказал Дон, даже не пытаясь скрыть недоумения, – что я – муж.

От возбуждения и по неопытности у меня вырвался запрещённый вопрос:

– Ты меня очень любишь?

Новоиспечённый муж долго молчал, подыскивая, как я думала, слова обольщения. Наконец задумчиво произнёс:

– Не знаю.

Мои семейные приключения только начинались.

За воскресным домашним обедом у отца не нашлось для молодожёнов – хотя бы для дочери – ни одного ласкового слова. Я до сих пор мучаюсь: почему? Ведь он же любил меня, я помню! Полжизни отдала бы, чтобы получить какой-нибудь подарок, услышать: «Моя дорогая девочка! Будь счастлива!» Потом, на чужих свадьбах эти слова вызывали горечь, которую не исчерпают ни время, ни события.

Пережить первую брачную ночь в родительской квартире казалось мне катастрофой. Я с содроганием представила, как пробираюсь по коридору в ванную комнату, а Крокодилица стоит за дверью, превратившись в слух. Спросила с надеждой:

– Можно, мы на три дня поедем в Барвиху?

По лицу мамы стало ясно, что она рада такому дешёвому варианту, но на всякий случай удивилась:

– Среди зимы? Дача остыла.

– Почему бы и нет, – сказал папа. – Можно пожить в Доме отдыха. Я позвоню.

Это всё решило.

Мы тут же собрались и уехали. Дон ничего не взял, только скрипку и ноты. Я удивилась:

– Зачем?

– Вдруг захочется поиграть или придёт в голову интересная мысль, которую надо проверить.

– Ты любишь скрипку больше меня.

Дон сказал с сожалением:

– Я буду поступать не так, как ты ожидаешь или как тебе хочется. Привыкай, что на обычную жизнь меня может не хватать. Лучше понять теперь, чем потом: без тебя я прожить могу, а без музыки – нет, это сильнее, чем любовь. Если хочешь избежать разочарований, поостерегись задавать непродуманные вопросы.

То был первый удар по моему самолюбию, я начала смутно сознавать, во что ввязалась, но жребий брошен. К тому же предстоящие события сделали меня нечувствительной ко всему стороннему.

В большом бревенчатом доме нам отвели номер с бархатными шторами и камином, который Дон тут же с интересом принялся разжигать. Натянув одеяло до подбородка, я выключила торшер и по стенам заплясали тени. Тишину нарушил шорох одежды, звякнула пряжка брючного ремня, и кровь застучала у меня в ушах. Я обмирала от волнения и страха.

Наше поколение приучали к моральным ограничениям поступков и слов, но мысль смело плутает на свету и в темноте, лезет своим блудливым язычком во все закоулки разума, нашаривая сладость. Моё сознание было развращено больше, чем поведение, а тут ещё брат со своими демонстрациями. Однако интимные отношения между мужчиной и женщиной, выстроенные в воображении, оказались несостоятельны, когда дошло до дела и Дон ласково спросил:

– Можно к тебе?

Не дождавшись ответа, скользнул под одеяло. От его тела исходило ощутимое тепло, руки перебирали мои волосы, гладили плечи. Я заворожённо слушала, как кувыркаются звуки тёмного бархатного голоса:

– Ты такая тоненькая, хрупкая, я боюсь тебя разрушить.

Едва не стуча зубами, пролепетала в ответ:

– Я боюсь ещё больше.

– Это быстро забудется, – сказал Дон.

Полвека прошло, и ничто не забыто. Пытаюсь глазами юности взглянуть на молодое тело мужа, оно оживает, я чувствую его запах.

Представление о нравственном сугубо индивидуально и меняется вместе с условностями времени. Крокодилица ни к чему меня не готовила – не считала нужным или успела позабыть, как надо себя вести. Нынче считается нормальным всё публично объяснять, анализировать, следовать не природе, а широко растиражированным образцам поведения. Теперь в постели все такие грамотные, потому это и называется сексом, а не любовью.

В середине XX века первая ночь любви ещё была событием даже для такого ловеласа, как Дон, но он точно наслаждался новизной, взял и прижал мои пальцы к чему-то совершенно незнакомому, обжигающе горячему и очень твёрдому. В панике я отдёрнула руку.

Это теперь думаю: «хоть бы подержаться», и от одной мысли сердце сладко замирает. Но, может, я воображаю то, чего не испытывала, и моё сегодняшнее сознание строит выдуманные замки? Тогда откуда этот жар, словно ко мне сию минуту прикоснулась живая плоть? Сколько ещё раз мне будет дано это представить? К сожалению, всё отмерено раз и навсегда, в том числе воспоминания, просто мы не знаем последнего числа, поэтому и жизнь, короткая, как заячий хвост, кажется нам бесконечной.

Возможно, Дон ласкал меня – не помню, я лежала оглушённая, раздавленная чужой волей, испытывая только боль и стыд. Вопреки обещаниям, он оказался напористым, но ритмиченым. В нём наиболее сильно был выражен один из трёх доминантных рефлексов: оттеснив на вторые роли насыщение едой и потребность держаться вертикально, Доном управляло стремление к цикличности. Всем существом он вибрировал вслед за звуками, которые ощущал в себе. Подобная повторяемость движений лежит в основе эротичности как средства продолжения рода. Врачи и поэты пишут, что высокий уровень тестостерона обеспечивает мужчине уверенность, выносливость и красоту. С этим гормоном у Дона тоже всё было в порядке.

Перейдя на темп vivace, стал судорожно шарить под подушкой:

– Платок! Платок!