1989 г. опубликовали получившее широкую огласку эссе под названием «Япония, которая может говорить “нет”». Они утверждали, что Японии не нужно положение служанки США, пошатнувшегося гиганта, отягощенного проблемами, которые он сам же и создал. Экономические преимущества Японии означали, что ей больше не нужно притворяться, будто у нее нет более широких геополитических амбиций. Пришла пора Японии определить свои условия, на которых она будет участвовать в новом мировом порядке.

Риторика соперничества США и Японии в 1989 г. становилась все жестче – как раз в то время, когда конкуренция США и СССР сошла на нет. Было очевидно, что США и Япония в «холодной войне» стояли на одной стороне. Обе страны были демократиями. Тогда почему же они не могли быть обе победительницами? Отчасти ответ в том, что демократиям нужны враги, а потому они заполняют вакуум каждый раз, когда он образуется: демократия, побеждающая в идеологической борьбе своего основного конкурента, создает вакансию. Но в то же время это объяснялось культурной (да и, по сути дела, расовой) антипатией, которую «холодная война» подавляла, но не смогла полностью вытравить. Из-за «инаковости» Японии ее успех казался Западу угрозой, а японская «вежливость» не помогла развеять эти страхи – она лишь закрепляла впечатление, что на глазах у всего мира происходит нечто совершенно непонятное. Глобальное влияние Японии, как указал Фэллоус, ничуть не мешало изолированности, внутренне присущей японскому характеру. Миллионы японцев ездили в другие страны, но всегда «хорошо организованными и сугубо обособленными группами», отрезанными от благ внешнего влияния[71]. Они были повсюду, но в то же время нигде. Но Фэллоус интересовался и тем, почему этих японских туристов не было больше – 10 млн – это все равно менее 10 % общей численности населения. Сравнение же с другими демократиями было не в пользу Японии, поскольку в них за границу ездили гораздо больше людей (даже число американцев, известных домоседов, съездивших в 1989 г. за рубеж, составило 15 %). Это было похоже на старую шутку Вуди Аллена: «Здесь такая ужасная еда» – «Да, и такие маленькие порции».

У недоверия Запада к Японии была и другая причина: растущее подозрение, что Япония на самом деле не была демократией. Хотя в стране часто менялись высокопоставленные чиновники, почти весь послевоенный период власть оставалась в руках одной и той же партии (несмотря на некоторые изменения в ее названии). За 40 лет либералы ни разу не проиграли выборы. Если проверкой демократии является мирная передача власти, когда избиратели принимают решение, что пришло время для перемен, Япония никогда такой проверки не проходила. Японская политика была построена в действительности на кликах, корпорациях, и внешнему наблюдателю она казалась непроницаемой. Главные решения принимали элиты, отбиравшие себя сами, иногда враждовавшие между собой, но, по-видимому, неподвластные демократическому контролю. Говоря словами одного комментатора, японские политики поднимались и падали «на зыбучем песке фракционной политики, но не силой народного голосования или мандата» [Emmott, 1989, р. 204]. Премьер-министры приходили и уходили, часто они были вынуждены покидать свой пост из-за скандалов. Однако власть оставалась в руках одних и тех же людей. Япония стала темой одного граффити с жалобой на демократию, популярного в 1970-х годах: не важно, за кого вы голосуете, правительство все равно пролезет.

У японского государства было множество переплетающихся связей с крупным бизнесом, причем японская экономика жестко регулировалась. Крупные игроки получали государственную поддержку и даже защиту. Такую структуру стали называть «азиатским капитализмом». Не все успешные капиталистические государства Азии были демократическими: Южная Корея была демократией время от времени; Сингапур был мягкой, но совершенно однозначной автократией. В Японии же казалось, что внешние формы демократической жизни – выборы, верховенство права, критическая пресса – скрывают подлинную реальность. Демократия представлялась поверхностной чертой японской жизни – формальной, детально разработанной и при этом пустой. Под этой поверхностью шли более мощные и с западной точки зрения более чужеродные процессы.

В контексте всех этих подозрений в 1989 г. была опубликована одна книга, которая своими проницательными прогнозами резко отличалась от преобладавших тогда настроений. Эту книгу, которая называлась «Солнце тоже садится», написал британский журналист (будущий редактор «The Economist») Билл Эммот. Он заявил, что Япония не так уж отличается от Запада. Японцы не прятали за формальностями демократической жизни некую секретную формулу экономического господства. Впечатление, будто у элиты страны не было никакой политической цели, являлось не дымовой завесой, а правдой. Они на самом деле не знали, что делать. Япония оседлала волну экономического процветания, не особенно понимая, куда она движется. Ее экономический успех, основанный на поразительно высоком уровне сбережений, породил огромные спекуляции и чрезмерную безрассудность; эти сбережения должны были на что-то пойти. Цена на японскую недвижимость, как и стоимость фондового рынка, достигла совершенно немыслимых высот. В то же время стареющее население Японии предъявляло все больше требований к ресурсам государства. Японии нужно было стимулировать внутренние инвестиции, чтобы гарантировать свое будущее, но вместо этого она экспортировала капитал: краткосрочные выигрыши оказались важнее долгосрочных потребностей. Все это были свидетельства не хитроумного глобального плана, а полного отсутствия такового.

Эммот сравнил положение Японии периода 1985–1989 гг. с положением США 1925–1929 гг., которые закончились крахом Уолл-стрит. Тогда Федрезерв удерживал ставки на низком уровне, чтобы поддержать стоимость фунта стерлингов; на этот раз японский центробанк сохранял низкие ставки, в том числе и для того, чтобы поддержать стоимость доллара. В обоих случаях желание поддержать удобный экономический порядок на международном уровне стало важнее всех остальных задач; и в обоих случаях предпочтение меньшего зла было признаком близорукости. Такие схемы не могли действовать вечно, и лучше быть готовым к тому, что они распадутся. Япония не была к этому готова, так же, как и США. Эммот также сравнил страхи относительно японского господства, распространившиеся на Западе в 1980-х годах, с европейскими (и особенно французскими) страхами относительно растущего американского влияния в 1960-х годах. Страхи эти оказались чрезмерными. Их развеял сначала никсоновский шок, а потом и нефтяной шок; выяснилось, что американцы так же уязвимы, как и все остальные. То же самое относилось и к японцам.

Один из ироничных моментов 1970-х годов заключался в том, что Япония ответила на потрясения этого десятилетия приспособлением и самодостаточностью – именно так, как должны были, по мысли Никсона, ответить американцы. Распад Бреттон-Вудской системы вытолкнул японцев из положения низкотехнологичного и малооплачиваемого производителя товаров массового потребления для Запада (напоминающего сегодняшнее положение Китая), заставив Японию стать высокотехнологичным, передовым производителем брендовых товаров, начиная с автомобилей и заканчивая компьютерами. В то же самое время резкий скачок цен на нефть подтолкнул японцев, у которых нефти было мало, исследовать