желанием урвать у него часть пирога. Это не было «постисторическим» примером чисто технического планирования. Напротив, эта была шаткая конструкция, построенная на вере в то, что волна исторического прогресса поддержит ее на плаву. Европейцы, вопреки предсказаниям Фукуямы, не ограничились управлением музеем политической истории. Они экспериментировали с протестированным будущим.

В 1992 г. Фукуяма опубликовал наконец книгу, основанную на его статье 1989 г. Она получила название «Конец истории и последний человек» [Fukuyama, 1992; Фукуама, 2010]. Это странная и не слишком удачная книга. Когда первоначальная статья готовилась к публикации в «National Interest», журнал заказал несколько откликов мыслителей, которые были напечатаны вместе с текстом Фукуямы. Похоже, что он принял близко к сердцу ответ своего бывшего учителя Алана Блума. У Блума было две претензии к тому, как Фукуяма изложил свои аргументы. Во-первых, по его мнению, Фукуяма связал свои идеи с мыслью немецкого философа-идеалиста начала XIX в. Гегеля («Вряд ли он вообще читал Гегеля», – отметил Дарендорф пренебрежительно). Блум думал, что его бывшему ученику, чтобы развить свой аргумент, нужен другой немец. Он выдвинул кандидатуру Ницше, истинного пророка пустоты, скрытой в центре демократической жизни. Во-вторых, Блум указал на то, что Фукуяма упустил наиболее вероятный современный образец для «постисторического» будущего. Таким образцом была не Западная Европа, которая позволяла лишь предугадать пустоту, ждущую нас в конце истории, а Япония, страна чайных церемоний и технического совершенства. Япония была процветающим, элегантным и скучным обществом, воплощающим в себе дух демократии на закате XX столетия, как новый образец добродетельной жизни, с которой никогда ничего значительного не происходит. Ее единственным соперником был американский консюмеризм, который был таким же пустым, но более беспокойным. По словам Блума, в будущем будет идти конкуренция между «американизацией Японии и японизацией Америки. При совершенно ничтожных ставках»[80].

Фукуяма буквально последовал за Блумом. В «Конце истории» воспроизводится строка из Блума про Японию, почти слово в слово (но оба этих автора повторяли аргументы французского философа Александра Кожева, чьим учеником был Блум). В то же время в книге было очень много Ницше, в том числе и в подзаголовке («последний человек» у Ницше – это название обитателей современных обществ, лишенных страсти и амбиций: они живут мирной и удобной жизнью, будучи духовными трупами). Фукуяма сетует на бессмысленность, которая наступит в конце истории, и хотя он отказывается уступать нигилизму, о культурной пустыне, которая ждет его впереди, он рассуждает в достаточно мрачных тонах. Скорее, он бессознательно воспроизводит другого немца – Томаса Манна периода 1918 г., когда тот тоже начитался Ницше, что не пошло ему на пользу. В момент триумфа демократии всегда возникает искушение уступить тихим радостям интеллектуального отчаяния.

В «Конце истории» есть не только Ницше. Другой мыслитель, которого Фукуяма подверстывает под свою аргументацию, – это Токвиль. Однако он использует его вместе с Ницше: с его точки зрения, это два человека, предвидевших, что триумф демократии станет похоронным звоном по творческим возможностям человеческого духа. Успешные демократии застревают в колее посредственности. Токвиль и в самом деле высказывал такое мнение в некоторых из своих действительно мрачных пассажей. Но делая из Токвиля предшественника Ницше, т. е. еще одного аристократа, критикующего демократическое скудоумие, Фукуяма допускает ошибку. Он скрещивает два принципиально разных взгляда на демократию. Ницше считал, что демократия – это просто большая ложь, пелена пустых идей, которыми мы пользуемся, чтобы утешиться в собственной несостоятельности. Демократия только и может, что приглушать. Токвиль знал, что посредственности сопутствует буйство и безумство амбиций. У демократии есть субстанция, но она никому неподвластна. Ницше думал, что демократия слишком хороша, чтобы быть истиной. Токвиль считал, что она слишком истинна, чтобы быть хорошей. Ницше на деле не объясняет, что случилось потом. В отличие от Токвиля.

Глава VII

2008: Назад в будущее

Кризис

Экономический кризис, грянувший в полную силу в сентябре 2008 г. после краха банка Lehman Brothers, оставил после себя несколько памятных эпизодов, свидетельствующих о потрясении и панике. Президент Джордж Буш, узнав о провале всей банковской системы в целом, заявил собравшимся перед ним, бледным как полотно, советникам: «Этот мерзавец пойдет ко дну»[81]. Его министр финансов Хэнк Полсон встал на одно колено перед спикером парламента Нэнси Пелоси, умоляя ее пощадить составленный им наспех план спасательных мер («Надо же, Хэнк, – ответила она, – я никогда не знала, что вы католик»). Республиканский кандидат на президентских выборах приостановил свою кампанию, чтобы вернуться в Вашингтон и поучаствовать в разгребании проблем; прибыв на срочное совещание лидеров двух главных партий, он просто уселся там, не говоря ни слова; собрание закончилось стенаниями и полным разбродом, демократы подзуживали Маккейна: «В чем план? В чем план?» Никакого плана не было[82].

В последние несколько месяцев 2008 г. политики, банкиры и лидеры делового мира столкнулись с перспективой катастрофы. Временами казалось, что они только и делают, что ежедневно и даже ежечасно от нее отбиваются. В эпицентре кризиса бывали сцены, напоминавшие величественный ужас конца октября 1962 г. Как и в те дни, угроза окончательного краха, которая какое-то время назревала, все равно возникла словно бы из ниоткуда. Масштабы происходящего почти всех застали врасплох. Устранение необычайной опасности стало делом небольшой группы мужчин (хотя, в отличие от 1962 г., было там и несколько женщин), собирающихся в изолированных помещениях (хотя в них уже не курили) и держащих в своих руках судьбы всего мира.

Полсон вместе с председателем Федеральной резервной системы Беном Бернанке и главой Федерального резервного банка Нью-Йорка Тимоти Гайтнером в период кризиса пользовались необычайно широкими полномочиями, хотя им пришлось действовать под огромным, поистине изматывающим давлением. Неверный шаг грозил эскалацией кризиса, который мог бы привести к глобальному бедствию. На горизонте даже обозначилась возможность взаимно гарантированного уничтожения, хотя на этот раз партнерами Америки в танце смерти были китайцы, а не русские. К 2008 г. китайское правительство стало самым крупным зарубежным держателем американских облигаций и других государственных ценных бумаг. Если бы китайцы решили сбросить свои долларовые активы, из-за паники или просто по злобе, американское правительство не смогло бы сдержать хаоса. Последствия уничтожения международного экономического порядка были бы пагубными и для самих китайцев, поэтому такая угроза с их стороны была бессмысленной. Однако в тяжелейшие моменты кризиса именно смысла часто как раз и не хватает.

Однако случившееся в сентябре 2008 г. совершенно не походило на Карибский кризис, поскольку события последнего были собраны в одной точке. Мир не стал дожидаться, пока Вашингтон решит его судьбу. Когда банк Lehman Brothers рухнул, правительства во всем мире предприняли