Думаю о твоем здоровье. Хотел бы, чтоб ты хорошо отдохнула, была здоровой и полной жизни и энергии.

Статью я тебе пришлю в подарок к празднику Хануки. Если она тебе понравится, подтверди это в письме. Статья помогла ни о чем не думать, только о поэзии и о тебе. Пока продолжаю отдыхать в санаторных условиях больницы. Врач говорит, что у меня ничего нет, просто оставляет меня на некоторое время для наблюдения. Надеюсь на следующей неделе выйти отсюда. Здесь же продолжаю редактировать ту часть статьи об Агноне, которую еще не сдал в “Часослов”.

Уверен, что у тебя все в порядке со здоровьем. Знай, что нет у меня никого ближе тебя, и никогда не было. Благодаря тебе, мне вернулась вера в человека. Наоми, ты единственная, чьему вкусу я безраздельно доверяю. Ты знаешь, как я люблю тебя слушать и читать то, что ты пишешь. Между тем, пользуясь тишиной и покоем в больничных стенах, я еще раз прошелся по статье об Агноне, и написал еще две небольшие статьи о литературе.

Читаю книгу Рихарда Лихтгейма о сионизме в Германии, и думаю об образе твоего деда в молодые годы, 60-70-е, когда в стране возникли сионистские идеи. Читая эту книгу, я каждый раз хочу вернуться к твоим главам, чтобы получить эстетическое наслаждение.

Думаю о тебе и, немного, о себе. Здесь в больничной атмосфере, царит свой закрытый, иной и странный, мир. Ход мысли замедляется. Деяния человека, находящегося в этом мире, меняют свое обличье и ценность. Но скоро я вернусь к полноценной жизни. Надеюсь в конце недели покинуть эти стены, о чем тебя извещу.

Привет и благословение твоим дочерям.

Обнимаю, с любовью,

Твой Израиль

Работа выжимает из них все соки. Сказывается на здоровье. Но результаты труда превосходят все ожидания. Шлионский открывает очередной номер журнала “Часослов” новыми главами романа.

27.12.54

Бейт Альфа

Маленькая моя!

Сегодня получил твое письмо. Меня до глубины души впечатлила твоя авантюра – искать меня в больнице, не зная толком, в каком блоке я нахожусь. Удивляет, как ты, все же, нашла медсестру, которая сообщила тебе, что я уже выписался. Безумная моя малышка, не делай больше таких выкрутасов. Сейчас сезон ливней, поэтому не приезжай ко мне и вообще не крутись по дорогам. Я буду тебя терпеливо ждать. Состояние мое отличное. В последнем письме я писал тебе, что останусь дома до конца недели. Здоровье мое в порядке. Это отметили все врачи. Нет никаких оснований для беспокойства.

По-настоящему обрадовался тому, что Шлионский открывает новый номер журнала твоей прозой. Это по-настоящему большое достижение. Не меньше радости доставляет то, что моя статья замыкает номер. Наконец-то мы вместе в одном “Часослове”.

Приятно было прочесть, что моя статья понравилась тебе. Действительно, у тебя нет никаких замечаний? Я-то не очень ею доволен.

Наоми, не тяни с ответом. Меня волнует твое здоровье.

Прочитал в газете, что русские писатели требуют созыва международного писательского конгресса. Думаю, что до тех пор ты будешь известной писательницей, и тебя, несомненно, пошлют на этот конгресс, как единственную стоящую нашу писательницу. Это будет прекрасно!

Я очень по тебе скучаю, хочу тебя видеть. Пребывай в здравии, моя Наоми, и спасибо за последнее чудесное письмо. Жду тебя до завершения сезона ливней – до следующего понедельника.

Твой с любовью и преклонением,

Израиль

Январь 1955. Жизнь вернулась в свое русло. Она пишет уже десятую главу романа.

В юности ее очаровала старая берлинская улица Ди Алте Штрассе, на которой жили старьевщики. Она любила бродить по ней, заходить по очереди в каждый магазинчиков и в каждую лавку.

“Бертель, перестань посещать лавки старьевщиков”, – остерегал ее Гейнц. – “Продавцы там или нацисты или опасные чудаки”. Особенно это касалось антикварной лавки у Бранденбургских ворот, хозяином которой был странный старик. Однажды она приникла к витрине лавки, забитой произведениями искусства. Из глубины помещения на нее смотрел совсем дряхлый, высокий и худой продавец. Она не отрывала взгляда от его крашеных волос, которые тянулись до плеч. Старик манил ее пальцем внутрь лавки. Когда она к нему приблизилась, он взял ее за руку и повел между своих сокровищ – картин в золотых рамах, ваз и скульптур, посуды, кресел, этажерок и стульев, изделий из слоновой кости, золота, фарфора и дерева. Среди редчайших экспонатов она отлично помнит некое подобие то ли семисвечника, то ли странной лампы в цветном бумажном абажуре.

“Эта книга не для продажи” – сказал ей старик о старинной огромной и толстой книге, которая поразила ее воображение. Он еще сказал, что каждый день перелистывает несколько ее страниц. Он садился на стул, брал книгу на колени и читал ей из нее рассказы о старом Берлине. Старик гордился своим антикварным магазином, как он считал, самым знаменитым в столице. Каждый день она приходила к старику радовала его гостинцами, купленными на улице. Они сидели вплотную друг к другу, разглядывая картинки в большой книге.

Старик ерошил ее черную шевелюру и говорил, что мать его была злой женщиной. “А моя мама была очень доброй,” – говорила она и спрашивала: – У вас есть фотография вашей матери?” Он отрицательно качал головой:

“В детстве меня поместили в заведение для проблемных детей. В восемнадцать лет, когда я вышел оттуда, меня оповестили, что моя мать умерла и оставила мне в наследство этот магазин со всем его содержимым, которым я могу распоряжаться по своему разумению. И я продолжил семейную традицию”.

Гейнц предупреждал ее об осторожности, но она вела себя независимо и делала все, что могло взбрести ей в голову. На той же Старой улице она нашла еще одного старика, тоже дряхлого, высокого роста, с лицом в глубоких морщинах, говорящего с трудом и тугого на ухо. Летом и зимой он не снимал с себя ветхое пальто. Она рассказывала ему разные истории, помогая себе жестами. Он не отрывал от нее глаз и изредка гладил ее по щеке. В его лавчонке ей нравились кубки из золота и меди, фарфоровые и потемневшие от времени средневековые металлические ковши. Она брала их с полок или с пола, гладила, перекладывала из одной руки в другую. Особенно она любила поглаживать фарфоровый чайник с изображением тонкой цветной бабочки. И однажды он выпал из ее рук и раскололся на мелкие осколки. Старик вскочил, словно ужаленный змеей. И палец его, направленный на нее, был подобен ножу. Он приказал ей собрать осколки драгоценного сосуда. Из пальцев ее текла кровь,