себя дома: они переехали в Киев, Харьков, Ленинград и Москву и продвинулись вверх по советской общественной лестнице. Евреи по рождению и, возможно, по воспитанию, они были русскими по культурной принадлежности и – многие из них – советскими по идеологической склонности. Коммунизм не был исключительно или даже преимущественно еврейской религией, но из всех еврейских религий первой половины ХХ века он был самой важной: более динамичной, чем иудаизм, более популярной, чем сионизм, и гораздо более способной, чем либерализм»[510].

«Путешествие из черты оседлости в Москву и Ленинград [sic!] было миграцией не в меньшей степени, чем переезд из Одессы в Палестину или из Петрограда в Нью-Йорк. На него могло уйти почти столько же времени, и в первые послереволюционные годы оно было гораздо более опасным. Рожденное революцией, оно было очень велико по количеству участников, привело почти к волшебному преображению и стало одной из наиболее важных и наименее известных вех в истории России, европейского еврейства и современного мира.

В 1912 году в Москве жило около 15 353 евреев, или меньше 1 % населения города. К 1926 году это число выросло до 131 000, или 6,5 % населения. К 1939 году еврейское население Москвы достигло четверти миллиона человек (около 6 % всего населения, вторая по величине этническая группа столицы). В Ленинграде число евреев выросло с 35 000 (1,8 %) в 1910 году до 84 603 (5,2 %) в 1926-м и 201 542 в 1939-м (также вторая по величине, и со значительным отрывом, этническая группа города)»[511].

Поскольку большинство евреев не принадлежало до 1917 г. к классу «эксплуататоров», то на них не налагались никакие новые запреты, которым подвергалась значительная часть русского населения, и они получили в том числе право беспрепятственно получать образование. Результат оказался уникален:

«Евреи оставались – без перерыва и со значительным отрывом – самой грамотной национальной группой Советского Союза (85 % в сравнении с 58 % у русских в 1926-м; и 94,3 % в сравнении с 83,4 % у русских в 1939-м). Относительно свободный доступ к образованию в сочетании с уничтожением дореволюционной российской элиты и официальной дискриминацией детей ее членов создал для еврейских иммигрантов в советские города беспрецедентные социальные и профессиональные возможности (по меркам любой страны) ‹…›.

К 1939 году 26,5 % советских евреев имели среднее образование (по сравнению с 7,8 % у населения Советского Союза в целом и 8,1 % у русских граждан Российской Федерации). В Ленинграде доля выпускников средних школ составляла среди евреев 40,2 % (28,6 % по городу в целом). Доля евреев-учеников двух старших классов средних школ в 3,5 превышала долю евреев среди населения СССР. Образование было одним из главных приоритетов марксистского режима, пришедшего к власти в стране, которую он считал “отсталой” ‹…›.

Между 1928 и 1939 годами число студентов вузов в Советском Союзе выросло более чем в пять раз (с 167 000 до 888 000). Евреям за такими темпами было не угнаться ‹…›. Тем не менее, масштабы еврейского успеха оставались непревзойденными. За десять лет, прошедших с 1929 по 1939 год, число студентов еврейской национальности увеличилось в четыре раза – с 22 518 до 98 216 (11,1 % всех студентов вузов). В 1939 году на долю евреев приходилось в Москве 17,1 % всех студентов, в Ленинграде – 19 %, в Харькове – 24,6 % и в Киеве – 35,6 %. Доля выпускников вузов среди евреев (6 %) была в десять раз выше, чем среди населения в целом (0,6 %), и в три раза выше, чем среди городского населения страны (2 %). Евреи составляли 15,5 % всех советских граждан с высшим образованием; в абсолютном исчислении они шли за русскими впереди украинцев. Треть всех советских евреев студенческого возраста (от 19 до 24 лет) были студентами. Соответствующий показатель для Советского Союза в целом – от 4 % до 5 %»[512].

Вторым важнейшим преимуществом была возможность занимать руководящие должности и работать во многих отраслях, куда не допускались русские «из бывших».

«С первых дней советской власти уникальное сочетание высокого уровня грамотности с высокой степенью лояльности (“сознательности”) сделало евреев опорой советской бюрократии. Царских чиновников – и вообще небольшевиков, получивших дореволюционное образование, – партия считала неисправимо неблагонадежными. Их приходилось использовать (в качестве “буржуазных спецов”), пока они оставались незаменимыми; их следовало вычищать (как “социально чуждые элементы”), как только они переставали быть необходимыми. Лучшими кандидатами на замену (пока пролетарии “овладевали знаниями”) были евреи – единственные представители образованных классов, не запятнавшие себя службой царскому государству (поскольку их к этой службе не подпускали) ‹…›.

Советское государство остро нуждалось не только в чиновниках, но и в профессионалах. Евреи – особенно молодые выдвиженцы из бывшей черты оседлости – откликнулись на его зов. В Ленинграде в 1939 году евреи составляли 69,4 % всех дантистов, 58,6 % всех фармацевтов и провизоров, 45 % адвокатов, 38,6 % врачей, 34,7 % юрисконсультов, 31,3 % писателей, журналистов и редакторов; 24,6 % музыкантов и дирижеров, 18,5 % библиотекарей, 18,4 % научных работников и преподавателей вузов; 11,7 % художников и скульпторов и 11,6 % актеров и режиссеров. Московская статистика была почти такой же. Чем выше в советской статусной иерархии, тем выше процент евреев. ‹…› Особенно существенным и – по определению – заметным было присутствие евреев в культурной элите Москвы и Ленинграда»[513].

Такая свобода неминуемо подняла волну антисемитизма[514]. Как писал профессор ЛГУ С. Я. Лурье,

«…наступили события весны 1917 года, когда казалось, что антисемитизм, а вместе с ним и весь еврейский вопрос, канул в вечность вместе с другими призраками старого режима. ‹…› Ход событий показал, что весенние настроения 1917 года были пустой иллюзией, и блестяще подтвердил верность сделанных мною прежде выводов о причинах и происхождении антисемитизма: несмотря на полное отсутствие официальных еврейских ограничений, антисемитизм вспыхнул с новой силой и достиг такого расцвета, какого нельзя было и представить себе при старом режиме»[515].

И в конце 1930-х гг. антисемитизм, ранее сдерживаемый государством, получил путевку в жизнь.

«Курс сталинского руководства на возрождение имперского шовинизма, последовательное уничтожение в партии интернационалистского духа и ленинских кадров, курс, увенчавшийся официальной проповедью примиренчества с нацистской идеологией на международной арене и жестокой расправой с противниками этой идеологии у себя в стране, в конечном итоге обернулся переходом к негласной политике государственного антисемитизма»[516].

Ситуация, которая сложилась к октябрю 1940 г., была описана видным деятелем еврейского движения, доктором филологических наук И. М. Нусиновым[517] в личном многостраничном обращении, которое он направил секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Жданову. Этот документ не был передан в архив ЦК и отложился в его личном фонде. Приведем выдержки.

«В настоящее время в ряде республик нашей страны, где проживают основные массы еврейских трудящихся, как, например, в Белоруссии,