управления; как и другие представители средних слоев общества, он видел в церкви ключ к совершенствованию жизни в России, а укрепление церкви и борьбу с коррупцией среди священнослужителей считал необходимым условием, которое позволит избежать политической катастрофы. Что касается выборов как в Предпарламент, так и в Учредительное собрание, то Булгаков более всего опасался партийности, при которой церковь окажется лишь одной из многочисленных партий, борющихся за голоса избирателей. Вместо этого церковь должна была выступать в качестве национального института наравне с Учредительным собранием. Наихудшим исходом стало бы создание «церковной партии», которая представляла бы чистый клерикализм, вместо того чтобы задавать направление общественной, политической и культурной жизни страны.

Собор может ограничиться преподанием благословения и указанием, что не партийные лозунги должны иметь значение в деле выборов, а совесть и вера, и что при составлении списка нужно руководствоваться не только политическими, но и церковными соображениями и должно избирать людей верующих и честных[415].

Выступление Булгакова задало тон всему обсуждению данной проблемы, и все последующие ораторы на него ссылались. Вместе с Е. Н. Трубецким и профессором П. П. Кудрявцевым Булгаков был избран в комиссию по подготовке воззвания к православному народу относительно участия в выборах в Учредительное собрание; он также выступал по поводу роли Собора в политике[416].

До января 1918 года Собор воспринимал себя как источник духовной легитимизации светского правительства. По словам Булгакова, для церкви потенциально приемлема любая политическая форма, «если только она исполнена христианским духом или, по меньшей мере, этого ищет»[417]. Поддерживать духовную сторону жизни – такова извечная функция церкви; любое правительство, не противоречащее этой ее функции, может сотрудничать с церковью.

Церковь Христова озаряет мир светом истины, она есть соль, его осоляющая. Не может быть положено предела для области ее влияния. Она есть новая закваска, претворяющая все естество человеческой жизни, и не существует в ней стихии, совершенно недоступной для этой закваски. Ибо воистину воплотился и непреложно вочеловечился Господь Иисус Христос; Он приял на себя все тяготы человеческой жизни и тем призвал нести их во имя Христово. Во всех делах человеческих одинаково должно стремиться к исканию воли Божией и к ее совершению через свободную волю человека; таково неотменное требование христианской веры. Нераздельна христианская совесть, ею единою должен определяться человек во всех своих деяниях и начинаниях, движимый христианским вдохновением, просветляемый благодатию Св. Духа-Утешителя[418].

Таким образом, Собор обладал полномочием участвовать в формировании нового правительства и сделать так, чтобы оно, по крайней мере в общих чертах, соответствовало христианским нормам жизни.

Между тем в речах Булгакова чувствуется понимание того, что события могут начать развиваться в другом направлении; он постоянно напоминает об опасностях правительства с антихристианским настроем, о правлении Антихриста. Правительство, которое не поддерживается церковью, превращается «в царство зверя, изображенное у Тайновидца», в «игралище себялюбия, личного и классового»[419]. Для Булгакова борьба церкви означала нечто большее, чем политическая битва; она была частью более масштабной битвы добра и зла, Христа и Антихриста, которую предвидела интеллигенция в начале столетия. Данное Булгакову поручение составить воззвание по поводу зол социализма и масонства[420] соответствовало такой точке зрения, естественным образом вытекавшей из его раннего христианского социализма. В ходе Собора понятие «христианская политика» приобрело реальный смысл, поскольку в качестве объекта борьбы рассматривалась атеистическая советская власть. Острая поляризация и борьба ценностей, характерные для периода после 1907 года, предвосхищали борьбу, которая фактически началась в 1917 году.

Такое восприятие функции Собора как кульминации дебатов начала века разделялось далеко не всеми. Некоторые друзья Булгакова из «Пути» и Московского религиозно-философского общества соглашались с ним в понимании важности Собора, тогда как другие видные представители интеллигенции искали иные пути разрешение беспокоивших их социальных проблем. Е. Н. Трубецкой, К. М. Аггеев, П. И. Астров, И. М. Громогласов, А. В. Карташёв и другие играли на Соборе активную роль, работая вместе с Булгаковым в комитете по большевизму в церкви и по другим вопросам. В то же время Философов, например, занял откровенно антагонистическую позицию по отношению к Собору, а Блок и Белый, поглощенные собственными религиозными исканиями, не проявили ни малейшего интереса к этому официальному мероприятию. Собор был в центре внимания таких не столь широко известных мыслителей и писателей, как Н. Д. Кузнецов и Б. В. Титлинов, посвятивших себя церковным вопросам в их связи с общественной жизнью. Главной опорой для Собора была не «интеллигенция» и не «народ», но церковная паства, которая принимала участие в выборах, чья вера оставалась неколебимой при всех бурях войны и революции.

По замыслу Булгакова и его коллег-делегатов, новая Россия должна была управляться совместно светским парламентом и соборной церковью во главе с патриархом. Новое правительство должно было проникнуться духом христианства, а церковь и государство – сосуществовать в гармоничном симбиозе. Согласно этому образу, частично вырисовывавшемуся на церковном Соборе 1917–1918 годов, политическая система должна была основываться на социальных идеях соборности и симфонии.

Глава одиннадцатая

Диспут об Имени Божием: неоисихазм

Деятельность Собора не ограничивалась вопросами организации. Идея регулярного проведения Соборов также предполагала активную роль церкви в обществе. Собор стал не только административной, но и религиозной кульминацией движения за реформацию, начавшегося несколькими годами ранее. Несмотря на сложную обстановку, в которой проходил Собор, на нем действительно были выработаны определенные доктринальные новшества. В 1905 году Собор задумывался как административная реформа церкви. Тогда Булгаков рассматривал его в качестве необходимого, но второстепенного мероприятия, сопровождающего политические перемены, как часть ожидаемой реформы российского общества. Однако минувшие годы заставили его более серьезно отнестись к самой институции Собора и увидеть в нем потенциальное решение проблемы ереси и сектантства, которыми были отмечены первые два десятилетия XX века. Большинство участников Собора были убеждены в его собственно религиозной значимости: проходившие во время собора дискуссии опирались на Писание, канонический закон и церковную практику.

Вероятно, чисто религиозное значение Собора получило крайне недостаточное отражение в его документах по двум причинам. Во-первых, исходные механизмы проведения Собора, выработанные Предсоборными комиссиями, носили бюрократически-административный оттенок и концентрировались скорее на церковной организации, чем на вопросах догматики. Эти механизмы проявили себя на созванном Соборе. Во-вторых, что более важно, Собор состоялся в разгар революции. Постепенно неспешные обсуждения учения о Святой Троице и канонического права вытеснялись непосредственной реакцией на деморализацию на фронте, захват церковных типографий революционными кадрами и экспроприацию церковного имущества большевиками.

И все же на пленарных заседаниях Собора и предварительных заседаниях отделов обсуждались и