class="p1">«О, – ответил он, – это довольно далеко, но это не так сложно, – и показал на маленькую схему метро у нее в руках. – Вам надо выйти на “Третьяковской”, перейти на “Новокузнецкую”, а затем сесть на поезд до конца». Она, похоже, не понимала этих указаний. Тогда он предложил ехать вместе, по крайней мере до его места назначения. Когда они вошли в метро, стало ясно, что она понятия не имеет, что делать. После того как он провел ее через турникет, они подошли к эскалатору, она испугалась и схватила его за руку. «Можно заключить, – написали мы с Лесли, – что некоторые вещи не меняются, и приезжие из провинции по-прежнему боятся городских особенностей Москвы или Петербурга» [Siegelbaum 2014а: 147-148].

В тот раз я так и не понял, почему женщина так разволновалась, но настроение мое переменилось.

Эти годы, проведенные «в сети и в пути», совпали с тем, что моя карьера перевалила за середину и двигалась к концу: процесс равно неизбежный и незаметный. В какой-то момент, в конце этого процесса, у меня состоялся разговор с Шейлой Фицпатрик, который здесь послужит не только прекрасным завершением главы, но и иллюстрацией одной из центральных тем всех этих воспоминаний: моего двойственного отношения к академической жизни и моего нежелания отказаться от того, чтобы отождествлять себя со страдальцами, низшими по званию и чужаками. Меня близко затронула оскорбительная атака на «ревизионистов», причем многие из нас даже упоминались по имени, я метал громы и молнии и даже попытался привлечь Шейлу к какой-то контратаке. Ее ответ меня разочаровал, но теперь я могу понять ее точку зрения: мы стали «истеблишментом». Заседая в редакционных и вузовских советах, председательствуя в наградных комиссиях и выступая с речами на конференциях, можно рассчитывать на определенную степень почтительного отношения. Тем не менее я сопротивляюсь тому, чтобы быть связанным с истеблишментом. Во мне все еще не исчезло ощущение несовершенства, неспособности добиться значительных изменений.

Думаю, что эти чувства во многом связаны с окончанием холодной войны. Признаюсь в некоторой ностальгии по холодной войне, когда ясно было, кто друг, а кто враг, важно (очевидно важно) было, на что делаются ставки, пусть даже я и хотел, чтобы она закончилась. Проблема в том, что, хотя я не ожидал и не желал откровенной победы СССР, абсолютное поражение и прекращение существования страны бесповоротно изменили понимание того вида истории, которую я писал наравне с другими. Четверть века спустя расклад изменился. Он теперь более размыт. Конечно, рынок для антикоммунистической истории времен холодной войны все еще существует. Я уже говорил здесь о ретроспективных взглядах на революцию 1917 года в связи с ее столетием, с их бессмысленными заявлениями о случайном характере прихода к власти большевиков [см., напр., McMeekin 2017; Mironov 2017: 351-370, и осторожный, но впечатляющий обзор четырех недавних книг, включая Макмикина, в Orlovsky 2017]. Несмотря на все наши усилия по представлению других тем и демонстрации их значимости, для широкой читательской публики советская история – это по-прежнему ГУЛАГ, жестокость Сталина, отсутствие свободы внутри страны и Советский Союз как тоталитарная империя. Подавление Путиным демократических практик внутри страны и ослабление российской военной мощи за рубежом только помогли сохранить, если еще более не укрепили эти акценты[140]. Тем не менее переход к истории позднего социализма, то есть ко времени после сталинских десятилетий, сместил акценты с государственного принуждения, сопротивления и стратегии выживания («советская история сквозь слезы», как я однажды это назвал [Siegelbaum 2012b: 29]) на менее печальные темы личной жизни, потребления и материальной культуры, гендера и сексуальности, национальности и транснациональности в СССР, а также неправительственных контактов с внешним миром за пределами советских границ. В отличие от историографии эпохи холодной войны, большая часть такой литературы избегает бинарной оппозиции «Восток – Запад» в пользу изучения сходства, взаимодействия и взаимного формирования. Спорт, атомная энергетика, индустриализация сельского хозяйства, кинематограф – вот только некоторые из тем, иллюстрирующих этот подход. А кроме того, есть миграция – предмет, привлекательность которого заставила меня заново возродиться как профессионала.

Глава 8

Церковь миграции

«Мы были реальными единомышленниками, хотя и отделенными друг от друга расстояниями и лишенными такого сомнительного удовольствия, как электронная почта». Так я написал в одной из предыдущих глав, описывая когорту начинающих трудовых историков начала 1980-х. Это сообщество в конце концов распалось, как это происходит со многими, когда новые интересы сменяют старые, старые становятся похожи на клетку или просто устаревают. MSG, группе, расположенной ближе всего к дому, была свойственна большая стойкость не только из-за гениальности Рона Суни, но и потому, что она удовлетворяла наше желание быть в курсе исторической литературы, отражающей наши интересы и склонности, – таких книг, как «Провинциализация Европы» Дипеша Чакрабарти [Chakrabarty 2000], «Правление экспертов» Тимоти Митчелла [Mitchell 2002], «Салоника, город призраков» Марка Мазовера [Mazower 2004], «Краткая история неолиберализма» Дэвида Харви [Harvey 2005], «Изобретение деколонизации» Тодда Шепарда [Shepard 2006] и «Манифест Великой Хартии вольностей» Питера Лайнбо [Linebaugh 2008]. Многие из этих книг удовлетворяли еще одну мою потребность: составить список для старшекурсников по «Теории и методам исторического анализа», курса, который я читал примерно раз в два года.

Я не знал другого столь обширного сообщества, пока не переключил фокус своего внимания с производства на потребление и материальную культуру. Новая область привлекла меня сразу в нескольких отношениях. Я смог выйти за пределы сталинской эпохи, где я на некоторое время застрял, представить новое сравнительное измерение советской истории и свежие, порой противоречивые, аргументы. Меня вдохновляло осмысление вопросов о том, как люди связаны с вещами и какова медиация между ними, особенно когда авторы соответствующих книг посвящали свои работы той или иной стране Восточного блока[141]. Я получал истинное интеллектуальное удовольствие от встреч с искусствоведами, архитекторами и городскими историками, тем более что тропы, по которым мы вместе ходили, казалось, были если не совсем девственными, то по крайней мере лишь слегка протоптанными.

Тем не менее совместные усилия – организация семинаров и проведение конференций, редактирование книг, статьи в них и их рецензирование – практически не влекли за собой какого-либо политического участия, и, честно говоря, я жаждал суматохи эпохи холодной войны. В первые годы нового тысячелетия я познакомился с историками миграции, главным образом через Лесли, чьи «Движущиеся европейцы» стали центральным фактором долгосрочного изучения тенденций и моделей миграции [Moch 1992, 2003].

Обычно они принимали участие в европейских конференциях по истории социальных наук, которые Институт социальной истории в Амстердаме проводил раз в