Беседа продолжалась около получаса, и посол угостил нас чаем. К концу беседы у меня появилась надежда. Посол оказался вполне разумным, хотя и боялся, по всей видимости, сказать слишком много и то и дело повторялся, говоря об общественном мнении в России, настроенном против тех, кому разрешили выезд и кто не вернулся. Милликен сказал, наконец, что русское правительство должно считаться не только с общественным мнением в России, но и с зарубежным общественным мнением. В конце беседы я сказал послу, что я уже давно и очень близко знаком с К. и что знаю его как совершенно надежного и честного человека, и если бы ему разрешили выехать под обещание вернуться, можно было бы положиться на то, что он это обещание выполнит.

Когда мы покинули посольство, Милликен написал письмо, которое мы оба подписали. Сделали мы это для того, чтобы напомнить послу основные пункты (а также для того, чтобы сообщить ему, как пишется мое имя). Письмо не было перепечатано, так что копии у меня нет, но, насколько я помню, оно звучало примерно так:

„Мы хотели бы представить Вам в письменном виде то дело, которое мы Вам только что изложили устно.

1. Непосредственно от семьи Капицы мы узнали, что здоровье его подвергается очень большой опасности из-за задержания в России.

2. Работа К. в Кембридже имеет очень большое значение, и создание его лаборатории потребовало много времени и денег.

3. Если К. не будет разрешено вскоре вернуться, это может серьезным образом отразиться на дружеских отношениях между СССР и учеными других стран.

Мы надеемся, что Вы оцените важность этого дела и свяжетесь по этому вопросу с Вашим правительством”

Письмо это было написано в более жестких выражениях, чем письмо Комптона. И оно не было таким кратким, каким я его изложил здесь.

Я собирал подписи под обращением (копию которого я послал тебе некоторое время назад), и сейчас оно готово к отправке. Около 60 подписей, включал Эйнштейна, Милликена, А. X. Комптона, К. Т. Комптона, Г. Н. Льюиса и практически всех ведущих физиков Америки, а также некоторых математиков и химиков. Никто из тех, кого просили подписать, не отказался это сделать. Флекснер пошлет обращение американскому послу в Москве с просьбой препроводить его советскому правительству. Создастся, таким образом, два независимых направления атаки. Я убежден, что советское правительство должно будет что-то сделать по этому поводу, когда они увидят, насколько широкий отпор встречают их действия. Если же они не откликнутся, ты можешь положиться на меня – когда я буду в России, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вызволить К. любым путем.

Я не получил в этом году никакого приглашения из России, и это одна из главных причин того, что я решил ехать кружным путем, через Дальний Восток. Об этом я, кажется, уже писал в прошлом письме. Я сомневаюсь поэтому, смогу ли я получить научную визу. А если у меня будет интуристовская виза, то у меня не будет достаточно свободы в России. Чтобы пересечь Сибирь, мне нужна будет транзитная виза, которую очень легко получить, а когда я доберусь до Москвы, то, думаю, нетрудно будет ее продлить, как я это сделал в 1929 году. Извести К., что я приеду через Сибирь и буду в Москве в конце июля или в начале августа. Я писал об этом Тамму и Иваненко месяц назад, и К., наверное, уже знает об этом от них.

Прилагаю две вырезки из „Нью-Йорк таймс“, ведущей американской ежедневной газеты. Первая из них появилась накануне нашего визита к послу в Вашингтоне.

Переводы писем К. я получил в пятницу утром и показал их Штерну и Милликену перед тем, как мы отправились к послу. Большое тебе спасибо за присылку их. Они очень ясно передают обстановку. Я отправлю их тебе обратно, когда буду уезжать из Америки, поскольку если я возьму их с собой в Сибирь, то из-за них могут быть неприятности.

Я отправлюсь пароходом из Лос-Анджелеса, вероятно, 3 июня. Мой почтовый адрес до этого дня:

С/о Проф. Милликен, Калифорнийский технологический институт, Пасадена, Калифорния.

Заканчиваю это письмо в Принстоне, так как в Вашингтоне у меня не было времени. С лучшими пожеланиями и в надежде увидеть вскоре снова К. в Кембридже».

«14 мая 1935 г., Принстон

Дорогая Анна,

Я получил вчера вечером твое письмо. Я его буду хранить некоторое время, пока не запомню его содержания, а потом уничтожу, и никто не узнает о нем ничего. Я думаю, будет лучше уничтожить все твои письма ко мне. Я очень рад, если смогу быть полезен в этом случае и только хочу сделать еще больше. Если кто-нибудь будет преследовать меня в Москве, то ему придется совершить длинную прогулку.

Я только что получил письмо от Тамма, который приглашает меня отправиться с ним на Кавказ, чтобы походить там по горам. Мне кажется, было бы хорошо, если бы К. присоединился к нам. Прежде всего, это было бы очень полезно для здоровья К. Альпинизм заставляет забыть все свои проблемы и сосредоточиться на сиюминутных трудностях. И еще, я буду располагать неограниченным временем и возможностями, чтобы поговорить с К. Я не думаю, что советское правительство будет иметь что-нибудь против того, чтобы К. провел отпуск на Кавказе, и я абсолютно уверен, что и Тамм будет рад этому. Тамм хотел бы, чтобы, как только я приеду в Москву, мы как можно скорее отправились в Теберду, а затем мы поедем в более дикое место, которое называется Домбай (там живут в основном в палатках). Оттуда мы совершим поход либо к Эльбрусу, либо в Сухум. В своем письме Тамму я не упоминал К. (я знаю, что мои письма в Россию просматриваются, потому что несколько месяцев назад я послал письмо Иваненко, которое не было ему доставлено (я не знаю почему), а когда я получил назад, то оно было заклеено куда более крепко, чем это сделал я, когда отправлял его). Если ты считаешь, что это хорошая мысль, отправиться нам с Капицей на Кавказ, то не напишешь ли ты ему об этом? Не могла бы ты попросить его поговорить об этом с Таммом. Но если ты считаешь, что лучше все же не упоминать ни Тамма, ни меня в твоих письмах к К., то ты просто можешь предложить К. провести отпуск на Кавказе в конце июля и поехать в Теберду, где есть Дом отдыха для ученых, и я с ним там повидаюсь. Если по