Больше, — перебил меня Федышинский. — Не хвастаюсь, но разика в три побольше. Выслуга у меня полная, потому и пенсия целых двести пятьдесят рубликов. Да еще за кресты кое-что набегает. И как частнопрактикующий врач у меня почти столько же, а иной раз и больше, если куда-то в уезд вызывают, да господин исправник двадцать рублей платит.

— Ни хрена себе! — не удержался я. — Кое-кто в год столько не получает, сколько у вас в месяц выходит. Так на кой-вам пачкаться-то, Михаил Терентьевич?

— Пачкаться? — переспросил Федышинский. Налил себе еще одну рюмку, выпил ее в один глоток, потом сказал: — Я, Иван Александрович, сам на двадцать рублей в месяц живу. Как раз на те деньги, что полиция платит. Но мне самому хватает, да и на жидкость животворящую остается. Не хотите спросить — куда остальное уходит?

— Не хочу. Деньги ваши, на что хотите, на то и тратите.

— А деньги свои трачу на Бачуринскую богадельню, — сообщил Федышинский. — Слыхали о такой?

— Ни разу, — покачал я головой. Об Измайловской слышал, но о Бачуринской — никогда.

— А жаль, — покачал головой доктор. — Место там очень красивое — холм, река, рядышком лес. В прежнее время там монастырь был, потом, когда обители позакрывались, местный помещик там богадельню создал. Хотел всех сирыхи убогих собрать, но денег у него только на тридцать лет хватило, разорился и умер. Ну, а после Крымской войны, в бывшем монастыре госпиталь открыли, для увечных воинов. Госпиталь небольшой, если столичными мерками мерить — на триста человек. Лежат там совсем изувеченные — те, кто ни рук, ни ног не имеет. Их у нас «самоварами» называют. Был я там как-то. Сам вроде руки и ноги отрезал, чему удивляться? Но, как увидел, сердце кровью облилось. Так вот, госпиталь существует за казенный счет, но сами знаете, денег всегда не хватает. На врачей да на сиделок денег хватает, на прокорм. А здание старое, камни вываливаются. С дровами тоже беда. А там, не поверите, еще инвалиды времен войны 1812 года лежат! Вот, каждый месяц, как пенсию и прочее получу, туда и перевожу. И золото, которое на покойниках нахожу — тоже туда. Если соберусь завещание писать, отпишу, чтобы кресты мои и медали не в гроб положили, а продали, а деньги, что за них выручат — тоже на госпиталь.

Доктор с некоторым сожалением посмотрел на бутылку, где оставалось не больше, чем на полрюмки. Видимо, решил, что глоток того не стоит, поэтому встал из-за стола и пошел к выходу. Обернувшись, сказал:

— Вы мне сказали, что, если бы на моем месте был кто другой — вы себя бы по-иному вели. Так вот, и я вам скажу — будь на вашем месте кто-то другой, не пришел бы к нему, не стал бы ничего объяснять. Носом не вышел меня учить. Но вы, Иван Александрович, дело другое. Самому странно — вроде, молокосос, а мне ваше мнение важно.

Пока Федышинский снимал с вешалки шинель, я метнулся к письменному столу. Выдвинув ящик, мгновение боролся с желанием чем-то помочь и подленькой жадностью, нахлынувших на меня. Решил положиться на судьбу — ухватил не глядя пару бумажек, а какие именно, смотреть не стал. Вернувшись к нежданному гостю, отдал тому деньги.

— Возьмите, Михаил Терентьевич, на госпиталь.

— Возьму, — не стал кобениться доктор. Взяв деньги в руки, рассмотрел обе купюры, хмыкнул: — Ого, две сотни.

Сунув бумажки в карман, протянул мне руку, а я, без колебаний, протянул доктору свою. Говорить ничего не стал, попросту пожал. А Михаил Терентьевич, сказал на прощание:

— Странный вы человек, господин титулярный советник. Но, дай вам бог сил, чтобы себя понапрасну не расплескать.

Проводив доктора, запер дверь и какое-то время боролся с приступом жалости к ушедшим двум сотням. Но рассудил, что легко пришло, легко и ушло, а деньги у меня еще остались.

Но, тем не менее, я так и остался в недоумении к поступку доктора. Вроде — и дело благое, и мертвые могут послужить живым, тем более, если речь идет об увечных воинах. Но, в тоже время, не мог принять все это.

На звук закрываемой двери вышла Анька с ведром воды и тряпкой, принялась яростно намывать пол, убирая грязные следы. Я же, тем временем, присел за стол и принялся читать письмо, найденное в одежде погибшей.

'Мой милый, любимый и единственный Полечка.

Надеюсь, это письмо передадут тебе, равно как и мои серьги и кольца, что ты мне когда-то подарил. Пусть это останется у тебя в память обо мне.

Наверное, я выбрала не лучший способ для расставания с тобой, зато он самый надежный. Когда я поняла, что великой актрисой мне не быть, утешалась тем, что у меня остаешься ты. Увы, когда я узнала, что и тебя больше у меня нет, поняла, что и жить дальше — полная бессмыслица. Вернуться в Ярославский театр? Нет, такого позора я не снесу. Да и роли, которые я могла бы сыграть, там уже заняты.

Полечка, я тебе уже писала, что ни за что тебя не осуждаю. Ты полюбил другую женщину, а жена, которой нет дома, тебя теперь тяготит. Ты, мой самый лучший и самый добрый, и так терпел капризы своей жены слишком долго. Я пожелаю тебе и твоей новой супруге семейного счастья, а еще — много-много детей, о которых ты так мечтал и которых я не хотела тебе дать.

Ты мне писал, что лучший способ получить развод — если один из супругов признается в своей неверности и предоставит доказательства измены. Ты, как благородный человек, хотел сам взять несуществующую вину на себя, но я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня.

Я поначалу собиралась предоставить доказательства собственной неверности — написать несколько любовных писем какому-нибудь господину Н., даже собиралась поговорить с кем-то из моих немногочисленных друзей, чтобы они дали письменные показания, где подтверждаются мои многочисленные измены.

Я очень виновата перед тобой. Будь я на самом деле состоявшейся актрисой, у меня бы имелось утешение, что я пожертвовала семейной жизнью ради сцены. Увы, даже такого утешения у меня нет. Что мне остается? Мотаться на гастроли по провинциальным городишкам с труппой бездарных неудачников, выступать в сараях, не приспособленных для настоящей игры?

У меня нет будущего. Зачем я стану висеть на твоих ногах, словно жернов? Поэтому, если более легкий путь предоставить любимому