— Анька, ты о чем это?

— Мне Муся Яцкевич — учительница моя, ваши стихи дала почитать, — сообщила Нюшка. Прикрыв глаза, продекламировала:

— Только в юности играют

Так светло и звонко трубы,

Лишь у юности бывают

Нецелованные губы.

— А откуда твоя репетиторша эти стихи знают? — удивился я. — Я их только один раз и прочитал.

— Барышни их в альбоме у Татьяны — одноклассницы вашей невесты, прочитали, себе списали. Муся мне показала, а я запомнила, — сообщила Нюшка.

— У Татьяны Виноградовой? — переспросил я.

Про Татьяну Виноградову — бывшую подругу моей Аленки, я не то, чтобы забыл, но мне ее жизнь не слишком-то интересовала. Знаю, что ее отец — мой злопыхатель господин Виноградов теперь трудится смотрителем шлюзов (чем хоть смотритель занимается?), постоянно в разъездах, но сама Татьяна вместе с матерью живет в нашем городе, продолжает учиться. С Леночкой они не общаются, меня гимназистка больше стрелять не пытается, а все остальное — да и фиг-то с ней.

Объяснять Нюшке, что не я автор стихов — бесполезно. Еще удивился, что Татьяна Виноградова из запомнила с первого раза, на слух. Я-то их, прежде, чем запомнить, раза два прочитал. Эдуард Асадов нравится девушкам в любом времени.

— Почему тебя твои губы волнуют?

— Ну как же, интересно. Губы у меня теперь целованные или нет?

Ничего себе, какие заботы у девочек- подростков? Мне бы эти проблемы.

— А тебе бы как хотелось считать?

— Уж пусть будут нецелованные, А вдруг, я тоже своего суженого встречу? Вон, как ваша невеста вас встретила? Вам ведь не хотелось бы, что бы Елена Николаевна допрежь вас с кем-то целовалась?

Эх, Нюшка-Нюшка. Наивное ты дитя. Знала бы, откуда я прибыл! Какие там нецелованные губы в двадцать первом веке?

— А ты считай, что делала мне искусственное дыхание, — предложил я.

— Что я делала? — не поняла Нюшка.

— Представь себе, что человек не может дышать— начал я.

— Так если дышать не может, значит, человек помер. А коли помер, так чего его в губы-то целовать? Покойника — да, в губы? Бр-рр.

— Не всегда человек сразу покойником становится, — сообщил я кухарке прописную истину. — Иной раз с сердцем стало плохо, а с сердцем плохо — так кислород не идет, легкие не работают. Вот, в этом случае, нужно делать так — зажимаешь нос пострадавшему, сама делаешь глубокий вдох, а потом выдыхаешь свой воздух ему в рот. Да, надо еще делать массаж сердца.

Я сложил ладони и изобразил, как делать непрямой массаж. Вряд ли получилось доступно и убедительно, но как сумел.

В теории знаю, как сделать искусственное дыхание — бывал на всяких курсах, и в армии объясняли, даже на манекене тренировался. Но, скажу вам честно, не уверен, что когда понадобится, сумею сделать.

Неожиданно, Нюшка подняла голову.

— Иван Александрович, а ведь вроде, стучит кто-то?

Я прислушался. И на самом деле кто-то стучал в нашу дверь.

— И кого это несет на ночь глядя? — хмыкнул я, а Нюшка поддакнула. — Вот-вот… В такую погоду свои дома сидят, телевизор смотрют. Только чужие шастают. Иван Александрович, спросить хотела, а что такое телевизор?

Когда я успел «выдать» цитату из мультика? Но если юная кухарка ее повторяет, значит успел. Не сама же девчонка посмотрела «Простоквашино»?

— Телевизор — квакающий ящик с картинками, — начал объяснять я, надеясь, что пока придумаю что-нибудь подходящее, стучавшему надоест ломиться, и он уйдет. Но нет, не унимается!

— Надо открывать, — вздохнула Нюшка, поднимаясь со стула.

— Сиди, — строго сказал я. — Сам открою.

У меня в последнее время обострилась паранойя, поэтому, прежде чем отправиться в сени, сунул в карман халата «бульдог».

Думаете, Нюшка отпустила меня одного? Как же! Метнувшись на кухню, прихватила увесистый сковородник. Если что –девчонка прикроет!

— Иван Александрович, сразу не открывайте, а спросите вначале — кто идет, — напутствовала меня Нюшка, когда мы вышли из избы в сени.

Но спрашивать надобности не было, потому что снаружи послышался голос Федышинского:

— Господин Чернавский, невежливо держать на холоде пожилого человека.

— Аня, отбой тревоги, — вздохнул я и пошел снимать запоры.

Приоткрыв дверь, посмотрел на нашего эскулапа. Тот, как ни странно, был в шинели, хотя обычно носил либо пальто, либо шубу.

— Впустите внутрь? — поинтересовался бывший военврач. С насмешкой спросил: — Руки, как я полагаю, вы мне не подадите?

Сделав вид, что вопрос про руку не услышал, впустил отставного статского советника. Руку я и на самом деле Федышинскому не подам, но говорить об этом вслух глупо. Тем более, что меня заинтересовало — чего это он приперся? Неужели уже знает о блиц-допросе, что я учинил в покойницкой, а теперь попытается что-то объяснить? Дескать — не корысти ради золотишко снимал с мертвецов, а токмо волей жены, находящейся при смерти? Да и жены, насколько я помню, у статского советника нет и никогда не было.

— Раздевайтесь, — предложил я.

Что ж, если впустил внутрь, следует соблюсти хотя бы минимум приличий. Федышинский, это все-таки не Сомов-младший, которому я раздеться не предлагал.

Глава двадцать четвертая

Детали женской одежды

Михаил Терентьевич был не только в шинели, но еще и в мундире, в котором я его ни разу не видел. Вернее — доктор донашивал старый форменный сюртук, на котором не было ни петлиц, ни ленточек. А тут — при полном параде. В том смысле, что не в парадном мундире и при шпаге, а с наградами. А на груди — «Анна» и «Станислав» (оба с мечами!) и медали. Те, что за Крымскую войну, опознал, а остальные и рассматривать не стал — вензеля Александра Николаевича, а по лентам не определю — какая за что.

— Удивлены? — поинтересовался доктор.

— В некотором роде, — кивнул я.

— Решили, что хочу произвести на вас впечатление?

По правде говоря, я именно так и подумал. Федышинский знает о моем отношении к ветеранам. Но я предпочел лишь пожать плечами и пригласить:

— Проходите, господин статский советник, присаживайтесь.

Усевшись за стол, с которого Нюшка убирала грязную посуду, не забыв снять еще и скатерть, Михаил Терентьевич усмехнулся:

— Наш разговор, лучше бы под рюмочку вести. Но у вас, наверняка, ничего нет.

— Аня, — повернулся я