— Чем проштрафился? — спросили из треста.

— Не знаю, скажут, — уклонился Сергей Васильевич. — Секретарь по пропаганде Кострюкин желает видеть…

Когда в назначенный час появился в райкоме Борис Амосович, Погорельцев был уже в приемной. Вид у Мышковского усталый, плечи опущены. Набрякший, опухший лик, Борис Амосович, придя вчера домой из кафе, добавил еще «чаю с ложечкой», а потом, видно, мучился долго бессонницей.

— И вы сюда? — вскинул брови Мышковский, вешая плащ и помятую шляпу.

Погорельцев пожал плечами. И тут их пригласили к Кострюкину вместе.

— Да нам в одни двери с вами! — прошептал удивленно Борис Амосович и пропустил инженера вперед.

Кострюкин неторопливо встал, вышел навстречу вошедшим, посмотрел на обоих заинтересованно, пристально, пожал тому и другому руку, пригласил сесть и сам сел. Погорельцев, опускаясь на стул, с какой-то подчеркнутой бережностью поставил свой портфель на колени и бросил на Мышковского мгновенный, оценивающий взгляд. Борис Амосович не выражал ни малейшего беспокойства. Наоборот, с улыбкой, вальяжно, сцепив кончики мягких пальцев, он обратился к Кострюкову:

— Как вы считаете, Иван Петрович, удался нам в прошлый раз единый политдень?

— Вполне, Борис Амосович. Но могло быть содержательнее, — ответил секретарь райкома, глядя не на Мышковского, а на Погорельцева. — Итоги мы уже у себя обсудили. Верно было подмечено, что часто слова-то красивые, а поступки, дела дурные… Сергей Васильевич, вы по этому поводу что-нибудь скажете?

— Иван Петрович, мне недавно пришлось в своей работе столкнуться с фактом взяточничества, — взволнованно начал Погорельцев. — Вот вещественные доказательства: бутылка коньяка и двести рублей в конверте. Вино и деньги мне дал Борис Амосович Мышковский.

— Что вы на это скажете? — спросил Кострюкин.

— Я… я просто в шоке, — не своим голосом произнес Борис Амосович. — Я… я потрясен клеветой! Да, это ложь! Это, в конце концов, гнусно! — Голос Мышковского набирал силу, он уже не выкрикивал — взвизгивал.

— Вы приходили в управление комплектации домостроительного комбината? — спокойно вел разговор дальше секретарь райкома.

— По совету Семена Семеновича… Я выписывал… Вот! У меня есть квитанция. — Мышковский стал обшаривать один карман за другим, вынимал записные книжки, блокноты, перелистывал их суетливо, нервно, ронял какие-то бумажки на пол. Но нужной не находил. — Дома! — выдохнул он.

— Охотно верю, — сказал Кострюкин. — Строить дачу и не иметь оплаченных счетов невозможно. И все же ответьте прямо: вы давали взятку инженеру Погорельцеву?

— Поклеп! Жуткая клевета!

— А я думал, что у вас совесть не вся проржавела, — покривил губы Сергей Васильевич.

— Вы моей совести не касайтесь! Я вам не дам себя замарать!

— Уточните, Сергей Васильевич, в чем должна была состоять махинация? — мягко попросил Кострюкин.

— Я должен был выдать дорогое оцинкованное железо по цене обыкновенного черного листового. И выдать почти вдвое, чем выписано.

— Борис Амосович, значит, вы отрицаете? — секретарь райкома чуть исподлобья глядел на Мышковского.

— Я уже вам ответил…

— Эх, как бы хотелось начистоту, на совесть, — попечалился Кострюкин. — Мы товарища Погорельцева знаем давно, как, впрочем, и вас, Борис Амосович. Лично с вами я, правда, знаком поменьше, а с ним вот лет десять, пожалуй. Погорельцеву нет никакого резона на вас наводить хулу. Я в этом уверен твердо! Вы же, в порыве строительного азарта, могли, мягко скажем, увлечься, впасть в крайность, в соблазн. И понять вас можно: зазимок идет за зазимком, а крыша вашего двухэтажного терема не покрыта, протекает и первый этаж, и второй. Вернее — второй и первый! Соблазн и возник — покрыть поскорее да понадежнее. Непременно — оцинкованным железом.

— Ничего в этом не вижу плохого, — проговорил Мышковский осевшим голосом.

— И мы не видим! — подхватил Кострюкин. — Соблазн — штука трудно преодолимая. — Чтобы отринуть дурное влечение, надо иметь определенное мужество, силу воли.

— В моем возрасте и положении опрометчиво увлекаться нельзя, — тускло сказал Борис Амосович и вяло, как бы превозмогая боль в голове, пошевелил бровями.

— И тут возражений нет! — поддакнул Иван Петрович. — Как можно преподавателю вуза вещать одно, а закулисно делать другое.

А Погорельцев, наблюдая за непроницаемостью лица Мышковского, думал о нем:

«Каков, а? Правильно Валентина Августовна предполагала, что он — мошенник со стажем! Так и выходит. Но куда еще повернет разговор Кострюкин, на какую стезю?»

Сергей Васильевич знал Кострюкина действительно уже лет девять. Был учителем в школе, оттуда взяли в райком. Энергичный в словах, но сдержанный: прежде чем слово сказать, подумает, взвесит. Будь на месте Ивана Петровича кто-то другой, Погорельцев едва ли пошел бы на откровенность в столь щекотливом деле.

— Скажите-ка, Борис Амосович, вы деньги в перчатках считали? — в том же спокойном тоне задал вопрос Кострюкин, приоткрывая конверт и, прищурясь, заглядывая туда. — Тут, кажется, все червонцами.

— Не понял, — побледнел Борис Амосович, ссутулился, подаваясь туловищем вперед.

— Да отлично вы поняли! Что ж непонятного здесь? — проговорил секретарь райкома и повернулся к Погорельцеву. — Сергей Васильевич, вы деньги из конверта не вынимали?

— Я к ним не прикасался, Иван Петрович!

— Тогда отлично. Если Борис Амосович отсчитывал червонцы не в замшевых перчатках, то на каждой купюре остались отпечатки его пальцев. Коли вы отрицаете, товарищ Мышковский, что давали взятку инженеру Погорельцеву, мы будем вынуждены обратиться в следственные органы. Так все и выяснится.

Щеки Мышковского теперь совсем выбелились, взгляд упал на колени его потертых брюк, дыхание стало тяжелым, сбивчивым. Он молчал, стараясь овладеть собой, но, застигнутый врасплох, загнанный в угол, не знал, куда кинуться.

«Да ведь его так может инфаркт хватить», — сочувственно подумал Погорельцев, поднялся со стула, подошел к столику в углу кабинета и налил из графина в стакан воды.

— Да, да, — кивнул Кострюкин, принял стакан из рук Сергея Васильевича и протянул Мышковскому.

Мышковский потерянно, молча взял стакан и отпил. У него был вид больного, разбитого человека. Плечи совсем обвисли, крупная голова опустилась на грудь. Ни бравады, ни наигранного задора, ни лукавства — ничего этого уже нельзя было заметить в нем.

— Бес попутал, — продохнул он с трудом.

— Это вы-то о бесе заговорили? — не сдержал удивления Кострюкин. — Вот никогда не думал услышать такое от вас!

Погорельцев беспокойно сидел на стуле, тер ладони, стиснув кисти коленями.

— Сергей Васильевич, а вы свободны! Борис Амосович часы своих занятий на сегодня перенес, но вас ждет производство. — Секретарь резко поднялся, вышел из-за стола, крепко пожал Погорельцеву руку. — Большое спасибо! А мы тут еще побеседуем…

…Семьями, весело отгуляли Сербины и Погорельцевы ноябрьские даты. Даже Клавдия Федоровна, обычно скованная, сосредоточенная на своих ощущениях, как-то раскрепостилась вдруг —