Он передал остальные ключи Тихону, и тот бегом кинулся к соседнему амбару. Отомкнув его и открыв двери, он крикнул раньше, чем Козьма Миныч успел подойти:

– Пусто! – и побежал к последнему.

Козьма Миныч шел за ним следом. Он бросил взгляд во второй амбар и, не останавливаясь, перешел к третьему.

Третий был уже открыт и зиял такой же пустотой.

Козьма Миныч снял шапку и провел рукой по сразу вспотевшему лбу.

– Дочиста ограбили! – пробормотал он. – Нищие вовсе!

Домна Терентьевна стояла перед первым сараем, будто не понимая еще, что случилось.

Степки и Нефеда не видно было.

Когда Козьма Миныч подошел к Домне Терентьевне, Степка выскочил из первого сарая и, с перекошенным лицом, кинулся к дяде.

– Распилили! – крикнул он. – Там, в углу, – беспорядочно махал он рукой, – ограбили, окаянные злодеи!

Тут только Домна Терентьевна начала соображать, какая новая беда обрушилась на нее, и всплеснула руками.

Но Козьма Миныч, не обращая на нее внимания, вошел в сарай следом за Степкой. В правом углу задней стены было большое отверстие.

– Как же не видали мы, как открыли? – сказал удивленно Козьма Миныч.

– А то мы с Нефедом, – объяснил с некоторой гордостью Степка, – стали обходить сарай, глядим: в углу будто щели светятся.

– То я сказал, – перебил оживившийся Нефед: – «Гляди, щель».

– А я как толкну бревно, – перебил в свою очередь Степка, – оно и выскочило, а за ним и другие посыпались.

– Оттуда, стало быть, и хлеб выволокли, – сказал Козьма Миныч. – Как же стражники-то?

Он поспешно вышел и крикнул стоявшего поодаль стражника:

– Эй, ты, стражник! Вы чего ж тут пустой амбар сторожили? Вот пойду в приказную избу, покажут вам, как на карауле дрыхать!

Перепуганный стражник повалился в ноги Козьме Минычу.

– Не погуби, Козьма Миныч! – завопил он, цепляясь за его ноги. – Видит бог, минуты одной не спали. Не быть мне живу, коли на меня покажешь.

– Дяденька, – зашептал Степка, дергая Козьму Миныча за рукав. – Ты погляди-ка, давно, надо быть, выпилено. Вовсе почернели бревна-то. Не нонче.

– Почто говоришь? – подтолкнул его Нефед. – Може, с его взыщут, как при ем вывезли. А то с кого ж взыскивать?

– А чего с его возьмешь? – ответил Степка. – Хлеба-то все одно не сыщешь.

Козьма Миныч твердыми шагами подошел к Домне. Она стояла среди двора, точно окаменев.

– Ну, Домна Терентьевна, – сказал он, взяв сноху за руку. – Я тотчас в приказ пойду. Пущай розыск учинят. Може, и найдут злодеев. А только, наперед говорю, – навряд. Тот хлеб, видно, еще по зимнему пути увезен. Места тут у вас глухие. Где его теперь сыщешь? Давно надо было Дорофею продавать или вверх перевозить. Не слушал меня покойник. Вот и сам жизни решился, и вас голыми оставил, не тем будь помянут.

В голосе Козьмы Миныча прозвучала сдержанная досада.

Домна Терентьевна сразу же подхватила, точно перед ней открылась привычная дорожка:

– Ой, сироты мы горемычные! На кого ты нас оставил, Дорофеюшка? Хлебушка, и того не стало. С голоду детушкам твоим помирать придется…

– Погоди ты, Домна Терентьевна, – заговорил Козьма Миныч. – Сказывал я тебе, что не брошу братнину семью. Поди-ка лучше домой, позови девок да уложите в сундуки, что осталось. Дом ваш продать придется, а вы со всеми животами к нам переберетесь… Там и жить станете, как жили… Идем, Нефед. А ты, Тихон, покуда оставайся. Помоги им укласть добро, чтоб не растащили.

Козьма Миныч быстро вышел за ворота, не оглядываясь на Домну, которую Степка и Тихон вели в избу. Нефед бежал за отцом, что-то нашептывая ему в ухо. Но Козьма Миныч, видимо, не слушал его.

V

После смерти Дорофея Марфуша совсем затосковала. Домна Терентьевна целыми днями причитала и жаловалась на свою горькую судьбу. Корила Дорофея, что он их оставил нищими, плакала над Марфушей, что никто ее, бесприданницу, теперь замуж не возьмет. А Марфуша этим только и утешалась, хоть и не спорила с матерью. Но больше всего обижалась Домна на Татьяну Семеновну, что она ее и за родню не почитает и поговорить с ней не хочет, не то что до хозяйства ее допустить. Жаловалась и на Козьму Миныча, что он не наставит жену. Сам-то он – грех жаловаться – попрежнему был ласков и со снохой и с племянницей, ласковей даже, чем раньше.

Сердился Козьма Миныч только на Степку. У отца Степка привык к полной волюшке. Дорофей только говорил, что будет приучать Степку к хозяйству, а на деле и не пробовал – рад был, что Степка не лезет к нему. А Степке только того и надо было. Набрал он себе мальчишек кучу и верховодил над ними. Водил их, куда вздумает – летом на соседние сады да огороды, зимой на реку. Не только катались они там с берега и из снега строили дома и крепости, а иной раз и проезжающих пугали, нападали на них целой ватагой и кричали, чтоб выкуп им платили, по грошу с носа, не то в снег опрокинут. Кто посмирней, те и давали, лишь бы отвязаться.

На верху у Степки товарищей не было, но жить, как Нефед, – около дома копошиться – ему не по душе было. Сперва Козьма Миныч тоже вниманья на него не обращал, и он пропадал по целым дням, набирал себе команду. Ну, а как помер Дорофей, надумал Козьма Миныч по-настоящему приучать Степку к хозяйству. Стал ему вместе с Нефедом разные дела по дому поручать – дрова принять, чтобы не растащили, пока складывают, месячину работникам отвесить. Нефед ко всему этому давно привык, смотрел за отцовым добром в оба, не одни рабочие, приказчики, и те его больше, чем Козьму Миныча, боялись. Ну, а у Степки одна забота была – удрать со двора и затеять что-нибудь помудреней с мальчишками. Нефед каждый раз доводил отцу, что Степка убёг, и он один порученье его выполнил. Козьма Миныч и добром со Степкой пробовал – про его сиротскую долю говорил, – и пугал, и порол, случалось, но мало помогало. Да и некогда ему было с непутевым племяшом возиться.

У Козьмы Миныча, кроме семьи, и других много было забот. Торговля его шла все хуже и хуже. С лета 1608 года вокруг Нижнего еще неспокойней стало. Не одна мордва бунтовалась. Заворовались и черемисы. Кругом Нижнего повсюду бродили шайки – и черемисы, и мордва, и русские воровские люди. Козьме Минычу от этого прямой убыток был. А тут еще осенью слух прошел, что к Москве опять подступает