орут, и я отхожу, скользя по мокрому полу. Еще две моих попытки начать совместное мытье из общей шайки оканчиваются неудачей; меня отталкивают, облаивают, и я продолжаю ходить голый с куском мыла, зажатым в кулаке. В углу из шайки моются двое. Это роскошь. Подхожу и сую руки в воду. Меня пытаются оттолкнуть, но я вдруг, неожиданно для себя, взрываюсь бешеным матом, выхватываю шайку и бью ею одного из моющихся по голой груди. Грязная вода выплескивается на меня, парень вопит и куда-то убегает, а я подскакиваю к другому и что-то ору ему, размахивая шайкой. Через минуту мы моемся вместе и даже трем друг другу спины.

Кажется, начинаю учиться жить.

Намыливаюсь. Напарник выливает на себя воду. Встаю в очередь за новой. Собственно говоря, это не очередь, а свалка. Каждый рвется с шайкой к крану, отталкивая других. Ну что же – с волками жить, по-волчьи выть… Кидаюсь в свалку скользких тел. Меня толкают, ругают, кто-то сзади бьет по спине, но все же я добываю полшайки теплой воды.

– Кончай мыться! Вылетай! Вещи выкидывают из жарилки!

Баня мгновенно пустеет.

Едва успеваю вылить на себя воду и выбегаю в предбанник.

Летят в общую кучу узлы из жарилки. Общая свалка. Все тянут что-то к себе, у кого-то развязались узлы, какой-то ботинок бросают со смехом через все помещение, многие, получив свое, лихорадочно одеваются.

– Выходи строиться! Быстрей!

Снова бросаюсь в бой. Где мое? На коленях раскидываю узлы. Кто-то голый наваливается сзади. Из-под рук что-то выхватывают. Крики. Ругань. Вот мое! Хватаю, выкарабкиваюсь, одеваюсь. Все цело. Ура!

– Выходи строиться!

Одетые выбегают во двор. Оттуда слышатся команды построения. Ищу глазами моего парикмахера. Что-то его не видно. Баня пустеет, вокруг меня остались единицы, остальные строятся на улице. Где же парикмахер? Я бегаю и спрашиваю оставшихся. Всем не до меня, отмахиваются.

– Быстрей, вашу в душу! – влетает сержант. – Кончай копаться! Выходи!

– А где парикмахер? – спрашиваю его.

– Какой парикмахер? Ты что, сдурел? Выходи!

– Наш парикмахер, который стриг нас… Он взял мой бушлат на сохранение!

Сержант стоит, выпучив глаза.

– Выходи, сказано! Ты что, не видишь – последний остался!

– Не пойду я на улицу без бушлата! – ору я и сажусь на скамью. – Где мой бушлат? Где парикмахер?

В предбаннике я и сержант. Вбегает офицер.

– Сержант, в чем дело? Почему задерживаете?

– Да вот бушлат пропал у этого недоноска!

– Какой бушлат? – строго спрашивает офицер. – Встать!

Я вскакиваю и объясняю, в чем дело.

– Сержант, беги в каптерку, возьми шинель б/у и выдай этому дураку. Бегом!

Мне приносят шинель, и я облачаюсь в нее. Ну и шинель! Рваная. На груди рыжее пятно. Крючков нет – застегнуть нельзя.

Неумело, кое-как запахиваюсь и выбегаю во двор.

– Становись! – командует сержант. – Из-за одного охломона на двадцать минут задержали роту! Шагом марш! Бегом марш!

Мы бежим по ночным улицам, и мостовая гулко отвечает нам. Куда бежим? Куда торопимся? Спрашивать нельзя. Не положено. Офицер наверстывает время, потерянное из-за меня, – охломона, недоноска, дурака…

Улицы кончаются. Пути. Шпалы. Гудок паровоза… Как? Опять? А как же курсантская рота? Синие одеяла?

Так и есть. Темнеет товарный эшелон.

– По вагонам!

Темнота.

Стук колес.

Зябко в «новой» шинели.

Канаш

Хмурым декабрьским утром выходим мы из нагонов и почти в полной темноте строимся на путях. Гудят где-то паровозы, стоят составы товарных вагонов.

Канаш. Дует пронизывающий ветер. Мы стоим колеблющимся, топающим на месте сборищем, а из вагонов вылезают, выпрыгивают все новые тени. Слышны крики команды.

Кажется, выгружается весь эшелон. Что здесь нас ждет? Куда бросят? Поведут в город? Надолго? Неизвестно. Но хорошо уже и то, что наступит перерыв в этом долгом голодном и холодном пути. Может быть, нас в казарму? В казарме хоть тепло. И, наверное, накормят горячим. Даже не верится! А мы все стоим и мерзнем. Ага, двинулись! Пошли.

Темный город надвигается на нас. Кирпичные неоштукатуренные дома. Деревянные одноэтажные постройки. Глухие крепкие заборы. Людей нет – наверное, город еще спит. Очень холодно. На ходу хлопаю рукавицами. Соседи тоже.

Идем долго. Наконец город кончается, мы выходим на окраину, и нас заворачивают в поле. Посреди поля темнеет длинный черный барак. Нас ведут к нему, останавливают, командуют «вольно!», и мы топчемся и приплясываем на морозе еще минут сорок. Темная дверь барака манит своей неизвестностью.

– Распредрота, мать ее… – говорит кто-то сзади.

Да, это опять распредрота – знакомое дело. Значит, опять нас не оставят на месте, опять будут переводить, перевозить, опять теплушки и опять неизвестность…

Но сейчас хочется только одного – скорей войти в эту дверь и спрятаться от пронизывающего ветра, потому что мы коченеем здесь на поле. Никто не стоит, все приплясывают, хлопают рукавицами, толкаются, чтобы согреться.

– Становись!

Строимся с похвальной быстротой.

– Повзводно, в казарму – шагом марш!

Темная дверь проглатывает один взвод за другим. Вот и наша очередь, мы переступаем порог и сразу оказываемся в обстановке толкотни, крика и суетни. Справа во всю длину барака трехэтажные нары. Слева тускло светятся маленькие окошки под потолком. Нары уже почти все заняты, на них лезут вновь входящие, их сталкивают с. руганью, отдельные выкрики тонут в общем гаме, в нескольких местах одновременно возникают драки.

Командиров нет, все идет самотеком. Из открытой двери вместе с клубами пара появляются все новые ряды солдат, хотя барак уже полон.

Мы – Замм, Коваленко, Колька Зубенко и я – отходим в сторону и выжидаем, когда кончится сутолока. Недалеко от нас на нарах Кромов и Артемьев бьют какого-то парня, который не сразу уступил им место на нарах. Он кричит что-то тонким голосом не по-русски, соскакивает с нар и прячется в углу. Чуваш, наверное, или мордвин.

На верхних нарах режутся в карты. Кто-то часто и надрывно кашляет. Гул стоит в полутемном бараке, гул многих голосов, мелькание темных тел. Неразбериха. Настроение подавленное. Наверное, от голода.

– Ты не знаешь – это надолго? – спрашивает Замм.

– Я знаю не больше тебя.

Замм ежится.

– Здесь вообще-то теплее, но все равно холодно.

– Дадут поесть – погреемся.

– А що дадуть? Опять баланду с капустой!

– Да хощь ее-то побольше бы!

– Вот в Кулебаках на второе по полмиски каши давали!

– Брэшешь!

– А в Гороховецких лагерях дуже погано годують, я там був.

– На завтрак становись!

Строем переходим в другой барак – столовую.

Дощатые, серые, в темных пятнах столы. Около них лавки, каждая на восемь человек. По команде заходим за стол, по команде садимся. Каждый достает свою ложку. На стол бросают буханку хлеба, и сразу трое встают с ножами. Возникает короткий спор – кому резать. Наконец буханка остается у невысокого приземистого парня с низким лбом и квадратным подбородком, Это Зотов, чуваш. У него длинный и тонкий охотничий нож, которым он быстро и точно разрезает буханку на две половины. Шестнадцать пар глаз неотрывно следят за каждым движением ого рук. Зотов сдвигает обе половины рядом и показывает всем – они одинаковые. Дальше каждую часть он снова половинит, потом разрезает четверти на восьмушки и раскладывает их на столе. Нарезал он – не придерешься, все пайки равноценные.

– Бери!

Шестнадцать рук протягиваются к хлебу и разбирают его.

На стол бросают две стопки мисок и ставят бачок с супом. Зотов разливает его так же осторожно, как делил хлеб. Сначала