Шрифт:
Закладка:
На базаре полно людей. Вот худенькая, интеллигентного вида женщина приценивается к мясу, лежащему огромными кусками на столах. Одежда ее – смесь старомодного достатка с бедностью военного времени. Под грубым платком шляпка со стеклярусом. Ватник. Цветное мужское кашне. Эвакуированная. Мясом торгует усатый чуваш – низкий, крепкий, в дубленом полушубке. Проходит человек, весь увешанный овчинами. Щупленький сержант в плохонькой шинели протискивается в толпе, нос красный, голосом тихим и просящим спрашивает варежки.
Базар в движении: продают спички, мыло, табак, ходят бледные худые люди, держа на руках жалкую одежонку. Девчонка лет двенадцати торгует детскими чулками, некоторые аккуратно заштопаны. Посреди круга зевак на холщовой подстилке сидит безногий инвалид. Вокруг него на снегу разложены пакетики, и морская свинка бегает и зубами поднимает пакетики – предсказывает судьбу.
Меня манят ряды с хлебом. Сколько его! Буханки, куски, кусочки… Миски с вареной картошкой, с деревенскими пирогами. Творог, яйца, молоко… Все не по карману. Прицениваюсь, долго выбираю и наконец покупаю довольно приличную горбушку за тридцать рублей. Можно возвращаться в казарму, но мне никак не уйти из молочных рядов. А что если купить кружку? Вот оно, пожалуйста, топленое, с коричневыми пенками! Внутренне ругая себя за транжирство, покупаю кружку молока и, так как горбушка уже съедена, прикупаю к нему большой пряженник с картошкой! Кутить так кутить!
На другой день рано утром в бараке появляются офицеры. Руководит ими незнакомый капитан. Нас всех поднимают, строят поспешно, даже как-то лихорадочно. В открытые двери врывается холодный пар. Нас пересчитывают, перекликают, ставят, переставляют, тасуют, как карты. Набирают команды «МЦ», «сорок один» и еще какие-то с непонятными названиями. Офицеры бегают, снуют между нами, кричат на нас, ругаются между собой. Две недели мы были предоставлены сами себе, а теперь начальства навалилось – спасу нет! Все происходит в нервном накале.
– Выходи!
Первые плотные косяки людей исчезают в белых клубах пара.
– Быстрей! Быстрей! – кричит капитан.
– Товарищ капитан! – обращается к главному один из офицеров. – Там один не слезает с нар, говорит, больной…
– Так дайте ему по морде, чтоб выздоровел! – взрывается капитан. – Стащите его с нар немедленно!
Двое офицеров бросаются исполнять приказ и стаскивают сверху высокого парня в светлой ушанке. Я узнаю его – это он кашляет все ночи напролет, а сейчас он белее своей ушанки, только два ярких пятна краснеют на лице. Он стоит, шатаясь, перед капитаном, офицеры поддерживают его, чтоб не упал. Он заходится в кашле.
Мы выходим из дверей. После полутьмы барака белый снег слепит глаза.
– Куда ведут?
– В роту ведут, в роту! – весело отвечает Жаров, оказавшийся в одном взводе со мной. – В часть ведут. Конец распреду!
– Отставить разговоры!
В часть. Хоть бы уже осесть где-то. Хоть бы уже перестали гонять по всяким дырам и распредам! Ну до того надоело!
На этот раз мои пожелания сбываются: следующие пять месяцев мне будет суждено провести здесь, в городе Канаше Чувашской АССР.
Нас размещают в грязно-белом трехэтажном здании бывшей школы, снова перетасовывают и наконец формируют из нас четвертую автоматную роту. Состав: подавляющее большинство – украинцы из оккупированных областей, остальные – чуваши, мордвины и русские. Я попадаю в первый взвод, куда отбирают самых рослых, и начинается нормальная армейская жизнь, о которой я так тосковал: порядок, дисциплина и справедливость…
Пропавший штык
И надо ж такому случиться – пропал штык!
Еще вчера, когда я принимал дежурство по части и тщательно пересчитал все оружие, штыков было 120 – столько же, сколько винтовок в роте, а сегодня крайняя винтовка в пирамиде стоит укороченная – без штыка.
Куда он мог деться – ума не приложу!
Дежурство по части – хлопотное и ответственное дело. До сих пор дежурили по части только младшие командиры, и то, что мне, первому из солдат, поручили его, – большая честь.
Всю ночь я старался, как мог, – наряд на кухне работает, уборная вычищена, полы вымыты, выдраены, все в ажуре.
Все, кроме проклятого штыка. Исчез, и все!
Рыжий сержант – вопреки моему ожиданию – не стал орать, а нехорошо ухмыльнулся и бросил: «Роди, да найди! Найдешь – сдашь мне лично. Не найдешь – «губа».
«Губа»! «Губа» мне не улыбается…
Мне не довелось, к счастью, бывать на «губе», но рассказывали о ней страшное.
Полковая гауптвахта («губа») помещалась на окраине Канаша в зарешеченных подвалах кирпичного здания.
Это была самая настоящая уголовная тюрьма, в камерах которой верховодили бандиты в военной форме, бесконтрольно заводившие там свои порядки. Так, новичок, попадавший на «губу» и впервые входивший в камеру, сразу оглушался воплями тридцати или сорока человек, находящихся на нарах и на полу. Его немедленно выводили в центр, окружали и по указаниям «короля» (в каждой камере был свой «король») «приводили к присяге».
«Присяга» заключалась в том, что новичка ставили на колени и заставляли повторять вслед за «королем» слова воинской присяги, переиначенной на уголовный лад. Смысл «присяги» состоял в том, что новичок обязывался воровать, а добычу отдавать братству воров, он присягал в верности этому братству, становился его членом и так далее…
С первых же слов «присяги» новичку начинали натирать стриженую голову металлической щеткой для чистки лошадей. Это испытание необходимо было выдержать до конца; тот, кто переставал произносить слова присяги или кричал от боли, становился конченым человеком. Его били всей камерой, издевались по-всякому, раздевали догола и натирали конской щеткой разные места тела…
Два раза в день часовые вносили в камеру хлеб и бачки с супом и выходили, закрыв за собой дверь. Еду распределял сам «король». Весь хлеб он забирал себе и раздавал своим дружкам. Гуща из супа разливалась в пять-шесть мисок и поедалась «аристократией», остальное – жижу от супа – разрешалось съесть остальным.
Насытившись, главари камеры начинали развлекаться: играть в карты на оставшийся хлеб или гонять новичков строевым шагом по камере, заставляя выполнять все воинские команды. Иногда кого-нибудь из молодых проигрывали в карты и принуждали идти на базар, и он, рискуя быть пойманным патрулем (за побег с гауптвахты грозил трибунал и штрафная рота), пускался на всяческие ухищрения, чтобы обмануть часовых, и если это удавалось, то всякими закоулками бежал на базар, прижимая к себе хлеб, и возвращался назад с водкой.
Часовых – таких же юнцов 1926 года рождения – обычно подкупали пайкой хлеба, и они, жадно запихивая на морозе серый мякиш в рот, закрывали глаза и на побеги на базар, и на крики избиваемых в камере. Хозяйничали в камере обычно сержанты и солдаты-сверхсрочники, прошедшие огонь и воду, сидевшие и на «гражданке», и в военных тюрьмах.
Казарма после «губы» представлялась родным домом.
Но куда же все-таки мог деваться штык? Украли его, что ли? Шутка сказать – найди! Что же делать?
