Она помнила полицейских: они сидели в гостиной, приглушенно бася, и задавали Лео вопросы. Ее опрашивали и в больнице — во всяком случае, по их утверждениям, но этого Лео не помнила. В ее памяти стерлось все, что было между поездкой с Ниной и Истом и мигающими голубыми огнями. Так она полиции и сказала. Она знала, что водитель другой машины погиб на месте, что он был пьян и уже привлекался за езду в нетрезвом виде, но по отношению к этому человеку Лео не испытывала никаких эмоций, даже гнева. Она не хотела тратить на него ни йоты тех чувств, что принадлежали Нине.

— Вы… вы уже говорили с Истом? — обратилась она к одному из полицейских. Его фамилию она запоминать не стала, все равно все они казались ей на одно лицо.

— Да, — ответил тот. — Бедняга, ему сейчас не позавидуешь. Только что он вез подружку и ее младшую сестру, а потом раз — и… — Полицейский горестно покачал головой, затем перевернул страницу в своем блокноте. — Лео, скажи, пожалуйста, почему ты считаешь, что твоя сестра была не пристегнута ремнем безопасности?

Щелк!

Этот звук. Он застрял в мозгу Лео, щелчок разъединившихся металлических деталей. И все же это был всего лишь фоновый звук, который за долгие годы она слышала миллион раз.

— Не знаю. — Лео покачала головой, и на несколько секунд повисла тишина, как будто все вокруг ждали, что на нее снизойдет озарение.

— Спасибо, что пришли, — сказала мама Лео, хотя полицейские еще не успели заполнить бумаги. — Мы перезвоним, если Лео еще что-то вспомнит.

— Это плохо — то, что я ничего не помню? — спросила Лео после их ухода, но мама лишь вздохнула и погладила ее по волосам.

— Честное слово, солнышко, лучше бы я тоже все это забыла.

Фраза была не самой ободряющей, однако Лео стало самую чуточку легче, потому что именно так выразилась бы Нина.

Лео запомнила, когда мама впервые выругалась.

— А этот от кого? — спросила она, глядя на огромный букет у парадной двери: розы, герберы, ирисы в квадратной, с лиственным орнаментом, вазе. Это был шестой букет за день, и дом выглядел будто цветочный магазин на выездной распродаже.

— Не знаю, — сказала Лео, заглядывая через мамино плечо в открытку и ничего особенного от нее не ожидая. Казалось, все используют один и тот же избитый шаблон соболезнований: выражение скорби, эвфемизм для обозначения смерти, эвфемизм, обозначающий духовное начало, эвфемизм для горя.

Мысленно с вами в это тяжелое время. Можете рассчитывать на нашу помощь в любое время.

Пускай любви всегда будет больше, чем горя.

Память будет жить вечно. Разделяем вашу боль и скорбь.

Желаем вам обрести утешение и душевный покой.

Эта записка отличалась от прочих:

Соболезнуем вашей утрате. Наши молитвы и наша любовь с вами.

Мама перевернула открытку, прочла подпись, нахмурилась:

— Что еще за гребаные Рускони?

Лео пожала плечами.

Цветы от семьи Рускони стояли на столе целую неделю, пока кто-то — Лео не знает кто — наконец их не выбросил.

Лучше всего Лео помнит похороны.

Они проходят в рекреационном центре соседнего городка, в зале с бежевыми стенами, безликом и идеально подходящем для вмещения любви, скорби и любых других чувств, которые можно выразить за два часа оплаченной аренды.

— В вашем распоряжении время с пятнадцати до семнадцати ноль-ноль, — уведомляет Лео сотрудница центра, когда та с родителями и мачехой выгружается из черного «линкольна», специально нанятого для них кем-то из знакомых. — Просьба ничего после себя не оставлять, все забирать с собой, в том числе цветы и венки. — Она улыбается Лео. Передние зубы у сотрудницы центра выпачканы губной помадой.

— Хорошо, — говорит Лео и протискивается мимо нее к семье. Все трое растерянно стоят впереди, им будто бы чего-то не хватает — улыбки с испачканными помадой зубами.

Лео садится между родителями; отец одной рукой берет за руку ее, другой — Стефани. Лео обидно, что никто не взял за руку маму, но, когда она пытается это сделать, мама никак не реагирует. Поппи, девушка, с которой Нина была знакома и которую втайне терпеть не могла, рассказывает о ней в микрофон:

— Она каждому дарила улыбку. — Поппи шмыгает носом и сморкается в розовую салфетку. — Для всех нас она была другом, любой мог обратиться к ней за помощью.

— Ой, я вас умоляю, — фыркает кто-то сзади.

Обернувшись, Лео видит свою двоюродную сестру Герти, которая сидит сразу за ней, скрестив руки и ноги. Герти ей подмигивает, и тиски, стягивающие грудь Лео, немного разжимаются, даже несмотря на то что на щеках Герти видны дорожки от высохших слез.

— Гертруда! — шипит тетя Келли и толкает дочку локтем в бок, а Лео разворачивается обратно, к маме.

Лео давно не видела Герти — кузина повзрослела и похорошела.

— Я люблю тебя, Нина! — всхлипывает Поппи, и от ее хныканья «заводится» микрофон.

Все досадливо морщатся.

Прощание переходит в поминки, устроенные в доме их с Ниной — нет, ее, Лео — мамы. Родные, друзья и незнакомые люди толпятся в кухне и гостиной, просачиваются во двор. Их задний двор выходит на лесопарковую зону и благодаря этому кажется гораздо больше, чем есть на самом деле. Пришедшие занимают и это пространство.

Играет музыка. Звучат старые композиции, из чего Лео делает вывод, что плейлист составлял отец: Том Петти поет о полевых цветах, Брюс Спрингстин скрипит о дне Святого Валентина, «Битлз» на три голоса рассказывают что-то про свою жизнь. Лео слышит эти песни и понимает, что уже никогда не сможет их слушать.

Среди собравшихся — школьные учителя, друзья, родители друзей и совершенно незнакомые Лео люди. Коллеги мамы и отца общаются с директором начальной школы, двоюродные бабушки увлечены беседой с бывшими соседями супругов Стотт — соседями по тому дому, который родителям Лео после развода пришлось продать. Кажется, все, кто хоть раз видел