бывшим Главным управлением контрразведки СМЕРШ необъективно и поверхностно. Им двигало отнюдь не стремление восстановить справедливость и освободить невинных, не желание прекратить преступную практику чекистского аппарата. Ему нужно было другое — убрать тех, кого он не любил. И, конечно же, создать себе репутацию народного заступника. Он действовал с дальним прицелом. У Лаврентия Павловича были большие планы. Ему, как выразится позднее другой член Политбюро, чертовски хотелось поработать.

Остальные руководители страны с трудом осваивались с новой ролью. Они так долго привыкли исполнять приказы Сталина, что у многих наступил паралич воли. А у Берии сомнений не было: он справится с любой задачей. Он начал действовать самостоятельно и самоуверенно. У него в руках все рычаги управления, аппарат госбезопасности всесилен, и никто не смел спросить: а с какой стати вы этим занимаетесь?

Реальная власть, по существу, сосредоточилась в руках Берии. Но это была власть без славы. Он догадывался, как к нему относятся в стране. Хозяин Лубянки — глава государства? К этому люди не были готовы. Он жаждал популярности в народе. Вот ее Лаврентий Павлович и завоевывал. Надо полагать, он строил далеко идущие планы — видел себя в кресле первого человека в стране. Впрочем, некоторые его идеи были разумными, поскольку он был прагматиком.

Напряжение в обществе разрядилось. Мрачная атмосфера, сгустившаяся в последние месяцы жизни Сталина, рассеялась. Именно в те дни появились ростки того, что потом, используя название известной повести Ильи Григорьевича Эренбурга, назовут «оттепелью».

Но пересмотрены были только дела последнего времени, к которым Лаврентий Павлович не имел отношения. О других несправедливо арестованных, о тех, кого пытали и избивали по его указанию, он не вспоминал. И Эрнст Генри продолжал сидеть в тюремной камере.

Бериевскими разоблачениями были крайне недовольны кадровые сотрудники госбезопасности. Они не понимали, чем им теперь заниматься, если прекратятся политические дела? Но пока что все происходит стремительно. Лаврентий Павлович активен, энергичен и напорист. Товарищи по руководству хлопают глазами и послушно голосуют за предложения Берии. Ни возразить, ни оспорить его идеи не смеют.

Чекисты со смешанными чувствами встретили возвращение Берии. С 1945 года, когда тот покинул Лубянку, утекло немало воды. Его выдвиженцев осталось не так много. Кадровые перетряски и слияние двух министерств породили недовольство. Во 2-м отделе контрразведки, который занимался английскими шпионами, сменилось начальство. Отдел возглавил генерал-майор Лев Ильич Новобратский, много лет служивший в военной контрразведке. После войны его отправили в оккупированную Австрию, но он впал в немилость и был назначен заместителем начальника управления охраны Куйбышевской железной дороги. После смерти Сталина, в первых числах апреля 1953-го, его вернули в центральный аппарат.

Тем временем невероятные новости о том, что кого-то уже освободили, породили у узников новые надежды. 15 мая Иван Михайлович Майский обратился к Берии:

«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович, я хочу быть с Вами абсолютно честным и искренним в отношении моего дела. Исходя из этого, могу сказать следующее.

Я был арестован 19 февраля 1953 г. В первые дни после ареста на меня был оказан сильный нажим, я не выдержал и пошел по линии наименьшего сопротивления: стал оговаривать себя и оговаривать других. Мне мучительно стыдно сознаваться в этом, но из песни слова не выкинешь. В результате мои показания, данные на следствии, оказались ложными и переполненными выдумками. Я от них отрекаюсь и аннулирую их.

Подлинная, настоящая правда состоит в том, что я никогда и нигде не был связан с английской разведкой, никогда и нигде не был предателем или вредителем.

Я не снабжал Р. Макдональда, как то говорится в моих показаниях, разведывательными материалами в 1925–27 гг., я не имел никаких разведывательных дел с англичанами в Токио (1927–29) и Хельсинки (1929–32), я не устраивал комплота с Черчиллем и Иденом (1932–34) против СССР. Все это сплошные выдумки.

Подлинная, настоящая правда состоит далее в том, что, хотя я не могу брать на себя ручательства за Новикова, Зинченко, Коржа, Ростовского, А. Ф. Ротштейна (сына академика Ф. А. Ротштейна), мне ничего не известно об их связи с английской разведкой, как то значится в моих показаниях. Вся история об А. М. Коллонтай, содержащаяся в моих показаниях, выдумана с начала и до конца… Мои подозрения в отношении контр-адмирала Харламова и капитана Египко основаны только на предположениях.

Такова подлинная, настоящая правда, которую я готов подтвердить чем угодно, даже — говорю это со всей серьезностью — своей жизнью.

Но, если я никогда не был английским разведчиком и никогда не предавал интересов СССР, это совсем не значит, что в моей жизни все было безупречно. Нет, в моей жизни были большие ошибки и даже преступления, о которых я хочу сказать здесь вполне откровенно. Моей величайшей ошибкой, несчастием всей моей жизни было то, что в течение многих лет (1903–19) я был меньшевиком.

Меньшевистский груз сказывался и в 30-е годы, когда я был послом СССP в Лондоне, я был англофилом и не всегда совершенно ясно себе представлял, где проходит линия водораздела между советскими интересами и британскими интересами.

В этом на меня сильно влиял М. М. Литвинов, который был не только мой Нарком, но также и мой старый друг по лондонской эмиграции (1912–17). Основная концепция М. М. Литвинова в области внешней политики вкратце сводилась к следующему: СССР должен „замириться“ с Западом, т. е. в то время, прежде всего с Англией, не дразнить Запад по линии Коминтерна и Азиатского Востока и сосредоточить свое внимание на внутреннем социалистическом строительстве, используя для этого в максимальной степени технические и финансовые ресурсы Запада. „Всякий реальный успех нашего социалистического строительства, — говорил М. М. Литвинов, — будет иметь за рубежом гораздо больший пропагандистский эффект, чем десять выступлений Коминтерна“.

Конечно, официально М. М. Литвинов своей концепции нигде не выдвигал, но в дружеских разговорах со мной он неоднократно ее развивал и, поскольку мог, старался проводить ее в своей практической работе. В 30-х годах я в основном разделял концепцию М. М. Литвинова.

Мое англофильство нашло свое особенно яркое выражение в выполнении директивы М. М. Литвинова всячески укреплять связь с видными представителями правящего лагеря. Это он мотивировал необходимостью иметь хорошие источники политической информации и хорошие рычаги для воздействия на правительственные круги. В проведении директивы Наркома я слишком односторонне увлекся выполнением поставленной задачи и еще более потерял линию водораздела между советским полпредом и нотаблями капиталистической верхушки Англии. Постепенно, в ходе 11 лет, проведенных мной в Лондоне на посту посла,