Ха, «напиши!» Не письмо же в конверте Титаренко передавать? Такого «писателя» сразу запомнят и впоследствии легко опознают. Записка должна легко затеряться во множестве остальных. Только тогда можно уповать на успех, никого не подставив. А как утоптать в половину листа то, что не расскажешь и за день? Я же не мэтр?

Неслышимый за окном, прошелестел трамвай. В колодце двора распахнулась тяжёлая дверь и на какой-то миг выпустила на волю отрывок забытой песни: «Топ, топ, очень нелегки в неизвестность первые шаги…»

Ну, да. Самая дальняя дорога начинается с первого шага. Даже дорога к развалу страны. А до неё всего ничего. Меньше чем через два года Брежнев приступит к реализации идеи Андропова и СССР начнёт разворот на тихое сближение с Западом. Сначала разрядка и моратории, вывод танков из государств Восточного блока, прочие односторонние плюшки. Потом троекратные поцелуи перерастут в личные приятельские отношения нашего дорогого Леонида Ильича с канцлером ФРГ Вилли Брандтом, президентами Франции и США Жоржем Помпиду и Ричардом Никсоном. Классовая борьба станет продуктом внутреннего потребления, нести чисто декларативный характер: громко, красиво, но ни о чём. Типа выступления Лещенко на 15-м съезде ВЛКСМ:

'Hеба утpеннего стяг…

В жизни важен пеpвый шаг.

Слышишь: pеют над стpаною

Ветpы яpостных атак.

И вновь пpодолжается бой,

И сеpдцу тpевожно в гpуди,

И Ленин такой молодой,

И юный Октябpь впеpеди…'

Ну, положим, подрубишь ты корни у Горбачёва, не дашь ему роста наверх, — с тоскою подумал я, — что по большому счёту это изменит? В команде Андропова много других, которые искренне верят, что Запад может быть честным. Перестройку возглавит тот же Рыжков…

Из ступора меня вывел телефонный звонок. Громкий зараза! Два раза дзыкнул и замолчал. Я думал, что это Иван беспокоится, выскочил в коридор и сразу облом. До трубки добежать не успел. Наверное, номером кто-то ошибся. Но этот момент меня почему-то так разозлил, словами не описать! Аж затрясло. Я вытряхнул весь запас матерных слов сначала на голову неаккуратного абонента, а уж потом на свою:

Ты, падла, зачем в Краснодар ехал? Тебя, падла, кто-то просил страну от развала спасать? Был разговор о том, чтобы предупредить человека, уберечь его от беды. Сидишь тут, сопли жуёшь…

В рабочем столе Белякова нашлись и тетрадка и карандаш. Я испортил четыре страницы, прежде чем начало получаться нечто приемлемое:

«Евгений Максимович! Я давний поклонник вашего таланта, хоть нахожусь здесь в силу служебных обязанностей, а не по зову души. Вы, наверно, успели заметить, что номер вашего домашнего телефона меняется дважды в месяц, разговоры прослушиваются, а возле подъезда постоянно дежурит наряд милиции. Причина тому интерес иностранных разведок к писателю Титаренко. Под видом корреспондентов газет и представителей киностудий они оббивают порог МИД. И этот интерес будет расти, по мере продвижения по службе знаете кого. Ваша честность и преданность Родине никем не оспаривается, но пьющий человек — слабое звено, а государство должно уметь себя защитить. В известной вам клинике „Орловка“ уже подготовлена трёхместная палата с запасом писчей бумаги и пишущей машинкой „Москва“. Будет нужен диагноз — он будет. Делайте правильный вывод, или его сделают другие…»

Всё. Место на листочке закончилось, а не сказал и трети того что хотел. Ещё раз перечитал. Тональность написанного мне как-то совсем не понравилась. Слишком жестоко, такие подмётные письма доводят людей до самоубийства. Похоже, моя сиюминутная злость выплеснулась-таки в эти неровные строчки, как ни старался я её заглушить.

Ладно, думаю, пусть остаётся как есть. Лекарство должно быть горьким. И знаете, с души отлегло, будто бы сделал такую работу, за которую и браться-то было страшно. Даже на улице за окном как то светлей стало. Напевая под нос песню о таком молодом Ленине и юном Октябре, я вымыл грязные кружки и пепельницу, в которой спалил черновики.

Оборачиваюсь, а за столом Василий Кузьмич. Из-за шума воды не услышал, когда он вошёл.

— Посидел я, — говорит, — в зале. Там «така скукотень!» Что, думаю, штаны протирать? Всё одно ехать сюда…

Тут и тёть Мая с Витьком. Если б не расхлябанная походка, я б его не узнал. Надо ж, за ручку его ведут, а он, падлюка, умудряется пританцовывать. А так пай мальчик со стрелочками на брючках и затемнённых очках в изящной оправе. Глаза различимы, ссадины и рубцы — ни фига. Даже бровь опустилась на место. И чуб на башке пушистый-пушистый. В ванну его наверно загнали, или над тазом голову вымыли. Он порывался мне что-то такое поведать, но тёть Мая сказала: «Кыш!» и принялась за меня. В общем, на выходе я смотрелся не хуже Витька. Только без очков.

— Там! — указал Василий Кузьмич, чуток не дойдя до верхней ступени. — А я лучше в автобусе посижу.

Дверь была высокой, резной, двустворчатой, старинной ручной работы. Тех ещё наверно времён, когда здание краевой библиотеки имени Пушкина было армянской школой. Не успели мы с Витькой к ней подойти, створки решительно распахнулись. Нас отодвинуло в сторону. Как волчата потерявшие стаю, мы закружились на месте, с верою и надеждой вглядываясь в лица выходящих из зала людей: не найдём своих — шуганут.

— А вот и Саша Денисов! — прорвалось сквозь фоновый шум. — Что, Кронид, узнаёшь?

Не успел я что-либо сообразить, кто-то схватил меня за плечо и развернул лицом в сторону высоченного дядьки с густой вьющейся шевелюрой над покатым лысеющим лбом.

Тяжёлый занавес памяти медленно всколыхнулся, и сквозь него проступили смеющиеся глаза с тоненькой сетью морщин в уголках приспущенных век.

— Санька⁈ — недоверчиво вымолвил дядька, отступая на шаг, и повторил ликующе, — Санька!!! Какой большой! Надо же, весь в отца! Где он, как? Всё ещё…

Я что-то, кажется, отвечал, но часто отвечал невпопад. Потому, что не успевал за вопросами.

То, что Иван готовит сюрприз поэту Крониду Обойщикову, мне было понятно ещё на кухне, по телефонному разговору. Но мог ли я