в полёт? — спросил Кенич с широкой улыбкой.

— Разумеется, — ответил Бродов весело, — чем чёрт не шутит!

Журналист радостно рассмеялся.

— Вот видите, мы с вами уже с апреля месяца знакомы!

— Выходит, так, — поддержал Николай и добавил серьёзно: — Статья была информативная. Но с фамилией как: из газеты берёшь информацию и не особенно сосредотачиваешься, кто её приготовил для тебя. Понимаем?

Александр промолчал.

— Не обиделись? — уточнил Николай.

— Что вы! Вы, видимо, человек дела, раз так подходите. Интересуетесь содержанием, а форма подачи вас не особенно трогает.

По тону было слышно, что Кенич и правда ничуть не раздосадован.

— Пожалуй, так, — подтвердил Бродов. — Идёмте-ка на пляж! Тут прибоя не услышите. Понимаем?

Они свернули на каменную лестницу и, сойдя вниз, ступили на гальку. Пенистая и подвижная, как ртуть, кромка прибоя подбиралась к самым ногам.

— Люди дела сейчас очень нужны! — объявил Кенич убеждённо. — Дело сейчас куда нужнее пустых художеств!

— Ну вы-то не считаете свои «художества» пустыми? — доброжелательно поддел Николай.

— «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо»! — процитировал Александр. — Вам нравится Маяковский?

— Я равнодушен к стихам. Но Маяковский, несомненно, сильная фигура.

— А чем вы занимаетесь?

Николай коротко сказал. Беседа продолжилась…

— Своеобразная у вас присказка, эта вот: «Понимаем?» — с улыбкой заметил журналист. — Я много общаюсь с людьми и ни разу не слышал подобной.

Николай усмехнулся. И вправду привязалась. Сказать ли ему? Николай не слишком распространялся о своей учёбе в академии: многое просто-напросто не подлежало разглашению. Однако ничего секретного в самом факте преподавания на курсах усовершенствования красных командиров не было. Саше, как журналисту и писателю, по-настоящему интересны люди: их судьбы, чем живут, что происходит у них в головах.

— Не задел вас?

Для журналиста Саша чрезмерно деликатен. Сказывается происхождение. Он ведь из интеллигентной дворянской семьи.

Отец — офицер, отличился на мировой, а в семнадцатом поддержал революцию и погиб, защищая своих солдат: был застрелен другим офицером, собственным подчинённым, при попытке провести мирные переговоры с немцами на своём участке разваливавшегося фронта. Мать ушла в армию сестрой милосердия едва не с самого начала войны, и в Гражданскую осталась с белыми, отступала с Деникиным до Крыма и эмигрировала. Саша был подростком. Он всей душой принял революцию по примеру отца и встал в ряды большевиков ещё до октябрьских событий.

Вот сколько общительный молодой человек успел рассказать о себе! Но и Бродова не забывал расспрашивать. Николай чем-то делился охотно, но кое-что и приберегал.

— Бог с вами! Чем бы?

— Я стараюсь быть внимательным к тому, как и что люди говорят. Знаете, это важно, чтобы героев твоих репортажей и рассказов воспринимали как живых людей. Важно передать особенности речи, манеру говорить. Герои рассказа должны быть своеобразными, неповторимыми. Тогда они произведут впечатление, запомнятся.

— Согласен.

— Разрешите сказать, что ещё заметил за вами?

Бродов качнул головой: ну-ну! Что этот неугомонный ещё выдаст?

— Валяйте!

— Вы, вероятно, из Рязанской губернии, выросли там. Угадал?

Николай удивлённо поднял брови.

— Верно!

Саша засмеялся, довольный, но продолжить рассуждения не торопился: ждал, чтобы его попросили разъяснить. Николай так и сделал.

— Вы говорите «происходют», «строют». Это характерно. Для региона ещё характерны смягчённые «т»: «ходють», «ездиють», но вы, очевидно, уже переучились. Из особенных словечек заметил у вас только одно: «давеча».

«Давеча»? Николай понимал, что слово простонародное, но разве водится оно только в родных рязанских краях? Надо же! Впрочем, никакой беды нет употреблять его в бытовых разговорах. А вот неверного спряжения глаголов Николай за собой не замечал, всюду ими сыпал: и на экзамене, и с трибуны. Не дело! Решил впредь последить за речью.

— В остальном вы вполне по-московски говорите. Мне заметно московское, потому что я сам петроградец… ленинградец теперь… Нет, неправильно. Был петроградец, а с восемнадцатого года москвич: переехал вместе с ВЦИК.

Осенью семнадцатого Саша работал в Реввоенсовете: редактировал и даже сочинял листовки, писал для «Известий» и других большевистских изданий. После самороспуска Реввоенсовета талантливого парнишку перевели в Издательский отдел ВЦИК. Впоследствии он предпочёл государственной службе журналистику.

— Но мы ушли в сторону, — спохватился Кенич. — А мне всё же интересно про эту вашу присказку. Откуда вы её взяли? Или как она сложилась? Расскажете?

У Кенича как собеседника Николай успел заметить приятную особенность. Как он ни отвлекался от однажды намеченной темы беседы, затем обязательно возвращался к ней. Логичность и последовательность Бродов ценил. Он опять усмехнулся.

— Это вы мастер рассказывать. А я объясню в двух словах. Слушателям академии поставили задачу: преподавать на курсах усовершенствования командиров. Я новичок в Красной армии, отучился в академии всего полтора курса. А слушать меня пригнали не одну только молодёжь. Были командиры, которые отвоевали всю Гражданскую. Хорошо. Довожу до их сведения то, чего они знать не могут. Вижу — поплыли: взгляд пустой, лица вытянулись. Информация сложная. А чувствовать себя мальчишками им совсем неохота…

Николай остановился. Он никогда прежде не задумывался, почему же выбрал такую странную форму для выражения солидарности с командирами-практиками, которым очень трудно давалась теоретическая часть военной науки.

— Вы решили с помощью слова присоединиться к ним? Как будто вышли из-за трибуны и встали со слушателями по одну сторону баррикад. Верно?

Лучше не скажешь.

— Верно, — подтвердил Николай. — Понимание — наше общее дело. И от них зависит, и от меня.

Непринуждённо пробеседовали почти до отбоя. Оставалось только скорым шагом вернуться в санаторий, чтобы избежать объяснений по поводу нарушения режима.

* * *

Трудно себе представить, чтобы человек чувствовал себя счастливым дольше нескольких часов. Обязательно что-нибудь потом случится: любимая надует губки, наступят на больной мозоль в переполненном трамвае, придётся выполнять неприятное поручение, в конце концов, посмотрит в кинотеатре никудышный фильм — и настроение переменится. Таков закон человеческой природы. Но слушатель Военной академии РККА Николай Бродов не подпадал под действие этого закона.

«Счастлив» — для его прагматичной натуры слово, возможно, излишне эмоциональное, однако, по сути, верное. Никаких раздражающих факторов в его нынешней жизни не было. Между академией и домом он большей частью перемещался пешком; кинотеатр посещал крайне редко из-за нехватки времени и рад был всему, что ни покажут; серьёзного интереса в плане женского пола пока не имел; бытовые задачи решались без затруднений. А все его обязанности состояли теперь в том, чтобы усваивать новые знания, прилежно постигая военную науку.

С утра до ночи, а нередко и по ночам он только и делал, что учился. В этом и состояло счастье, доселе несбыточное. Оно полностью затмило тот хороший, по сути, дореволюционный период, когда Николай служил в архиве и ходил в университет