Она была так же образованна, как и другая, которая (я и не заметил, она потом при случае сказала):

– Когда я брала кормилицу (своего молока не было, – от того же, но мы и доктор не понимали) и деньги шли на то, что я бы должна выполнить, то я тогда отпускала прислугу и сама становилась к плите.

(отчего семьи крепнут; наша мама) (15 октября).

* * *

Ax, Бехтерев, Бехтерев, – все мои слезы от вас, через вас…

Если бы не ваш «диагноз» в 1896 (97?)-м году, я прожил бы счастливо еще 10 лет, ровно столько, сколько нужно, чтобы оставить детям 3600 ежегодно на пятерых, и по 300 в месяц, чтó было бы уже достаточно, – издал бы чудную свою коллекцию греческих монет, издал бы Египет (атлас с объяснениями), «Лев и Агнец» (рукопись), и распределил и сам бы издал книгами отдельные статьи.

(начало октября).

* * *

Желание мое умереть – уйти в лес, далеко, далеко. И помолиться и умереть. Никому ничего не сказав.

А услышать? О, как хотелось бы. Но и как при жизни – будет все «с недоговорками» и «уклонениями». А те чужие, болтуны – их совсем не надо.

Значит, и услышать – ничего́.

(глубокой ночью).

* * *

Холодок на сердце. Знаете ли вы его?

(в печали).

* * *

В 57 лет Бог благословил меня дружбой Цв<еткова>.

(в печали) (октябрь 1912).

Как люблю его. Как уважаю.

* * *

Если бы Бехтерев увидел нашу мамочку, лежащую на кушетке, зажав левую больную руку в правой…

Но не увидит. Видит муж.

* * *

У них нет сердца. Как было не спасти, когда он знал по науке, что можно спасти, есть время и не упущено еще оно.

* * *

Знаю, физика: левая холоднее правой, и она ее постоянно греет. Но этот вид прижатых к груди рук – кулачок в кулачке – как он полон просьбы, мольбы и… безнадежности.

И все он передо мной, целые дни. Повернешь голову назад, подойдешь к стулу сесть, пройдешься по комнате и обратно пойдешь сюда: все сжатые кулачки, все сжатые кулачки. Дни, часы, каждый час, все месяцы.

(зима 1912 г.)

* * *

Нагими рождаемся, нагими сходим в землю.

Чтó же такое наши одежды?

Чины, знатность, положение?

Для прогулки.

* * *

День ясный, и все высыпали на Невский. Но есть час, когда мы все пойдем «домой». И это «домой» – в землю.

(октябрь).

* * *

Как не целовать руку у Церкви, если она и безграмотному дала способ молитвы: зажгла лампадку старуха темная, старая и сказала: «Господи помилуй» (слыхала в церкви, да и «сама собой» скажет) и положила поклон в землю.

И «помолилась» и утешилась. Легче стало на душе у одинокой, старой.

Кто это придумает? Пифагор не «откроет», Ньютон не «вычислит».

Церковь сделала. Поняла. Сумела.

Церковь научила этому всех. Осанна Церкви, – осанна как Христу – «благословенна Грядущая во имя Господне».

* * *

…да, шулер –

Ударил по сердцам с неведомою силой.

Интересна история нашей литературы.

(у Гершензона об Огаревой, как ее обобрали старуху).

* * *

Как раковая опухоль растет и все прорывает собою, все разрушает, – и сосет силы организма, и нет силы ее остановить: так социализм. Это изнурительная мечта, – не осуществимая, безнадежная, но которая вбирает все живые силы в себя, у молодежи, у гимназиста, у гимназистки. Она завораживает самое идеальное в их составе: и тащит несчастных на виселицу – в то время как они убеждены, что она им принесла счастье.

И в одном поколении, и в другом, в третьем. Сколько она уже утащила на виселицу, и все ее любят. «Мечта общего счастья посреди общего несчастья». Да: но именно мечта о счастье, а не работа для счастья. И она даже противоположна медленной, инженерной работе над счастьем.

– Нужно копать арык и орошать голодную степь.

– Нет, зачем: мы будем сидеть в голодной степи и мечтать о том, как дети правнуков наших полетят по воздуху на крыльях, – и тогда им будет легко летать даже на далекий водопой.

(за «Современником»).

* * *

В 1904–5 г. я хотел написать что-то вроде «гимна свободе»… Строк восемь вышло, – но больше жару не хватило: почувствовал, что загнуло в риторику… А теперь!..

…бежать бы как зарезанная корова, схватившись за голову, за волосы, и реветь, реветь, о себе реветь, а конечно не о том, что «правительство плохо» (вечное extemporalia[95] ослов).

(октябрь).

* * *

– Какое безобразие ваши сочинения.

– Да. Но все пыхтит в работе.

* * *

«Христианство и не зá пол, и не прóтив пола, а перенесло человека совершенно в другую плоскость».

(Флор<енский>).

– Хозяин нé против ремонта дома и не зá ремонт: а занимается библиографией.

Мне кажется – дом-то развалится. И хотя «библиография» не противоречит домоводству: однако его съедает.

Вопрос о браке ведь в каждой семье, у меня, у вас (будет). Томит дни, ночи, постоянно, всякого. Как же можно сказать: «Я никому не запрещаю, а только ухожу в Публичную библиотеку заниматься рукописями».

(8 октября).

* * *

Неужели Пушкин виноват, что Писарев его «не читал». И Церковь виновата, что Бюхнер и Молешотт «ее не понимали», и христианство виновато, что болтаем «мы».

* * *

Страшно, когда наступает озноб души… Душа зябнет.

* * *

– Вася, ты уйди, я постонаю.

– Стонай, Варя, при мне…

– Да я тебе мешаю.

– Деточка, кто же с тобой останется, если и я уйду? Да и мне хочется остаться…

(Когда Шура вторично ушла, 23 октября; на счете по изданиям).

* * *

Все-таки я умру в полном, в полном недоумении. В религиозном недоумении.

И больше всего в этом Фл. виноват. Его умолчания.

С Б<огом> я никогда не расстанусь. Но остальное…

* * *

Ожидаемые и желаемые и высматриваемые качества митрополита Петербургского – скромность.

Ученость – хорошо, святость – прекрасно, подвиг жизни и аскетизм – превосходно: но выше всего скромность.

Молчаливость, тихость и послушание.

Если при этом хороший рост, мелодичный голос и достоинство манер и обращения – то такому «кандидату» не страшен был бы соперником и Филарет, и Златоуст, и «все три Святителя».

(28 октября перед † митрополита Антония за вечерним чаем думаю).

* * *

Полуискренность – она сопутствует теперь всем делам церковным.

Ошибаются, кто говорит о неискренности. Ему сейчас укажут патетический голос, великий восторг, умиление, преданность.

Но не допрашивайте эту патетичность: щеки ее поблекнут, язык начнет путаться. Все пойдет в маленькую уклончивость и умолчания.

Все теперь – в «полу»… нигде – «полного»…

(тоже, перед † митр. Антония).

* * *

Даже если будет все это место полно червями и тлением – я останусь здесь.

С глупыми – останусь. С плутами – останусь.

Почему?

Здесь говорят о бессмертии души. О Боге. О Вечной Жизни. О Награде и Наказаниях.

Здесь – Алтарь. Воистину алтарь, один на земле.

И куда же мы все пойдем отсюда…

(перед кончиной митр. Антония. 28 октября, ночь).

* * *

Может быть, другие не имеют права умереть сами, но я имею право умереть сам.

* * *

И Тиллинг, директор Евангелической больницы, когда «она там лежала» (опасное кровотечение, – на краю могилы) умер.

Роше в Мюнхене, Наук где-то за границей, теперь вот Тиллинг (такой гигант был), еще раньше виновный в кровотечении (велел массаж делать, не сняв швов), Рентельн – все † † †. И если Немезида…

Грех! Грех! Грех!!!

(28 окт., ночь).

* * *

В случае «если бы» – вот план для издания моих статей, еще не перепечатанных в книги:

1) Около церковных стен, III. Статьи о Церкви, об управлении ею, о духовных школах. Это все «в помощь попам», а отчасти в помощь нашему милому духовенству. Передольский хорошо его звал «Божьей родней». Оно – и есть таково: через 1000 лет пронесло и сохранило не колеблясь идею Неба, идею Правды, идею Суда… Да помолится оно о несчастных рабах Божьих «Василии и Варваре». Свящ. Устьинский все время о нас молился. Спасибо ему, милому.

2) «О писателях и писательстве». Тома на 4. Статьи о литературе. Есть предисловие