Шрифт:
Закладка:
Как обычно, уехать в запланированный день кавалер не смог. Пришлось заняться покупкой сменной шестерки коней для полукартауны. Почему самому? Почему Брюнхвальд с Пруффом не смогли это сделать? Да потому что купчишки местные совсем обнаглели. От злобы на кавалера стали просить за коней вдвое против обычного и не расписки, а серебро. Ситуацию еще ухудшало то, что купеческие сволочи денно и нощно торчали на дороге у выезда из лагеря, и как только кто-то из старших офицеров показывался, так кидались к нему и начинали размахивать пачками векселей и расписок, требуя серебра или хотя бы ответа, когда серебро будет. И еще они же других купчишек, тех, кто по разумению своему не брал бумаги от фон Эшбахта, отпугивали и не дозволяли им возить всякое нужное в лагерь. Но серебро было сильнее этих крикунов, и все, что нужно, включая шесть сильных меринов, в лагере появлялось.
В общем, из-за такой мелочи и этих пустых людей кавалеру пришлось задержаться. Но уже на рассвете следующего дня он покинул лагерь, оставив все на попечении Карла Брюнхвальда, Арчибальдуса Рене и Гаэтана Бертье. Думал уехать тихо, но даже с раннего утра, еще когда роса не сошла с травы, пара купцов ожидала у северного выезда из лагеря. И конечно же, они кавалера признали. Один из купцов, на удивление расторопный при своей полноте, кинулся Волкову наперерез, выхватывая из-за пазухи кипу бумаг.
– Полковник! Полковник, обождите!
Зная, зачем бежит дурень, Волков только пришпорил коня. А толстяк, подлец, что удумал – захотел за повод коня кавалера схватить. Уже пятерню свою тянул.
– Стойте, Эшбахт! – орал он, притом тоном не просящим, а требующим. – Стойте!
За попытку схватить коня под уздцы руки отсекают, но Волков даже разозлиться не успел. Максимилиан своим конем с прытью налетел на толстяка. Конь знаменосца ударил купчишку грудью, так что тот едва не полетел в полынью. Но устоял, подлец, а Максимилиану сего показалось мало, и он каблуком сапога в спину все-таки сшиб наглого купчишку с ног. Тот полетел, роняя на утреннюю влагу свой берет, расписки и векселя кавалера. Так еще и браниться стал, неугомонный, и бранился зло. Может, поэтому проезжавший за Максимилианом Увалень не поленился, склонился с коня и с удовольствием ожег подлеца плетью по жирной шее. Купчишка заорал дико, стал по дороге кататься и шею чесать, а братья Фейлинги, ехавшие последними, смеялись по-мальчишески весело. Да и Максимилиан с Увальнем смеялись, и Волков, оборачиваясь, ухмылялся довольный: поделом псу, наукой будет, пусть место свое знает.
До Ланна от лагеря было чуть меньше трех дней пути. А оттуда до Нойнсбурга еще два дня верхом на северо-восток. Пешим да налегке до Нойнсбурга дней десять будет, а в доспехе и с обозом все двенадцать, и это если дороги дождями не размыты. Так что Брюнхвальд начал снимать лагерь сразу, как только кавалер его покинул.
В дорогу Волков взял с собой всего немного. Деньги, оставшиеся для удобства, поменял на серебро, и оно осталось у Брюнхвальда, как и доспех, и знамена. С собою прихватил только колет и перчатки, подшитые кольчугой, оружие обычное свое, сто двадцать талеров серебром и еще одну вещь. Сию вещицу кавалер не показывал никому; она лежала в мешке, что был приторочен к луке седла, так как в седельную сумку вещь не влезала. Максимилиан замечал, что, когда они останавливались на ночлег в тавернах или трактирах, кавалер тот мешок всегда с собой брал и держал всегда к своей постели ближе, чем держит оружие. Видно, что-то там было важное. Может, Максимилиан и хотел бы узнать, но раз сеньор не делится, не доверяет даже нести это, то пусть так и будет. У кавалера много тайн, много, может, юному знаменосцу лучше их и не знать. Так они и ехали к Ланну.
* * *
Агнес встала в тот день поздно. Почти до рассвета занималась она новым нужным зельем; как ни странно, об этом зелье просил ее не кто иной, как старик хирург, что освобождал ее от мерзкого отростка, который досаждал ей. Старик просил ее сам, что было удивительно и даже приятно. Этот седой человек, безусловный мастер своего дела, обращаясь к ней как к ровне, просил сделать эликсир, который будет приглушать у его пациентов боль, что истязает их на столе хирургическом и много после него.
– Юная госпожа, возьметесь ли за такое? – спрашивал он, сидя на том самом месте, где за два дня до этого восседал глупый пирожник.
Агнес размышляла, иногда поглядывая на гостя.
– Говорят, что цвет астернакса утоляет боль, – как вариант предлагал хирург.
– И цветы астернакса, и валериана, и мак – все они боль уменьшают, – наконец заговорила девушка. – Мне и самой муки на вашем столе терпеть было невыносимо, и еще два дня после этого страдать, но неизвестно мне пока, не послужит ли настой из этих растений во вред. Ведь крепкий настой астернакса и убить несильного человека может.
– Вот как? – удивлялся хирург.
– Да, ребенка так сразу убьет, так что все дело в соотношениях и сочетаниях. – Она помолчала. – Сделаю я вам кое-что на пробу, будете своим болезным давать и смотреть, как зелье действует. А уже потом и подумаем об улучшении.
– Вот о том и хотел просить вас, молодая госпожа, – закивал старик.
Вот и просидела она с книгами да с ретортами и колбами, забыв про время. И опомнилась, только когда небо стало серым, а не черным. Лишь тогда спать пошла.
Уже колокола соседнего монастыря собирали братию к послеобеденной молитве, солнце заглядывало в окно. Девушка потянулась и крикнула:
– Собака!
За дверью тотчас заскрипели половицы. Дверь приоткрылась, появилась большая голова в большом чепце.
– Звали, госпожа?
– Мыться неси, – велела Агнес, откидывая перину. Села на кровати, свесив ноги. – И забери горшок. Могла бы, дура, помыть его и чистый принести, пока я не проснулась.
Ута схватила ночную вазу и быстро ушла. Девушка встала и, потягиваясь, пошла к зеркалу, на ходу принимая вид темноволосой высокой красавицы с красивыми бедрами и высокой грудью. Подошла, встряхнула пышной копной нечесаных темных волос и принялась пальцами приподнимать себе скулы, думая, не лучше ли ей будет, если скулы чуть поднять.
И тут
