Я сказал им то, что Галланд пообещал мне вмешаться. И это несколько снизило градус напряжения. Затем последовал новый воздушный налет, почти точная копия предыдущего. Нас снова бомбили «веллингтоны», и мы снова разбежались по траншеям, едва задребезжали стекла. К счастью, никто не был ранен, и я начал осматриваться. Я едва удержался от нервного смеха, когда увидел Фрайбурга, вылезающего из траншеи с бутылкой вина в руке. Он вылетел из здания, сжимая ее, и пробежал к траншее мимо меня, сжимая бутылку.

Мы снова собрались в помещении для дежурных экипажей, которое чудом уцелело, и Фрайбург передал мне бутылку. Он сказал, что все командиры добровольно готовы идти под трибунал. Они решили, что лучше попытать счастья в суде, где они могут все изложить людям, ничего не знающим о действиях истребительной авиации. В результате в список были внесены имена всех командиров эскадрилий и групп, включая мое. Нас либо всех расстреляют, либо всех оправдают.

Пришедший из Берлина ответ был подобен землетрясению. Геринг никак не смог бы объяснить германскому народу, почему более 20 старших офицеров, многие из которых были награждены Рыцарским крестом и одержали множество побед за несколько лет боев, вдруг разом превратились в трусов, бегущих от врага. Это была еще одна причина, по которой я возненавидел этого ублюдка. От Галланда я услышал, что вмешался лично Гитлер. Затем к нам прибыли гестаповцы, чтобы переговорить с летчиками обо всем этом. Они пытались собрать хоть какие-то доказательства, чтобы найти козла отпущения.

Я всегда ненавидел их. Они вызывали по несколько пилотов из каждой эскадрильи. Когда дошел черед до нашей, я потребовал, чтобы меня допустили на допросы. Гестаповцам эта идея совершенно не понравилась. Видимо, они полагали, что их уговоры и угрозы будут лучше действовать, если меня не будет. Но я поддерживал своих пилотов. Это продолжалось два дня. Но до завершения было еще далеко.

Однажды мне позвонил лейтенант Вилли Кинч, который также вызвал Вернера Шроера из JG-27. Шроер посоветовал ему вызвать меня. Там было гестапо, и он хотел предупредить меня, так как я полагал, что они убрались из Сицилии. Я помчался туда на машине, так как знал, что Эду Нойман убыл в Рим для встречи с Галландом, забрав с собой Рёделя. В результате я остался старшим командиром, а потому хотел видеть, что затеяли эти типы.

Гестапо уже допросило нескольких пилотов, задавая все те же надоевшие вопросы о неудачном перехвате бомбардировщиков. Почему мы не сбили бомбардировщики? Каковы были приказы? И все остальное в таком роде. Затем они укатили. Однако эти два гестаповца были не теми, кто посетил наш аэродром пару дней назад. У них было совсем другое задание. Мне стало очень интересно.

Затем мне сообщили, что они вызвали Франца Штиглера, которого я знал не слишком хорошо. Однако мы несколько раз общались с ним несколько лет назад, когда он был летчиком-инструктором, и он мне нравился. Он был с нами, когда Галланд прибыл со своим штабом в Трапани. Он был славным парнем, несколько старше, чем средний летчик-истребитель, вроде меня, бывшим инструктором, и я не хотел, чтобы гестапо цеплялось к нему. Поэтому я поехал туда, хотя совершенно не представлял, что происходит.

Когда я вошел в комнату, два гестаповских клоуна спросили, кто я такой и почему я здесь. Я сказал им то же самое, что и предыдущим визитерам. Я нахожусь здесь как старший офицер, хотя имею звание всего лишь майора. Они напомнили мне, что это JG-27, а не JG-77, поэтому мне не следует соваться. Я ответил им, что не уйду, так как здесь не Королевские ВВС. Они допрашивают офицера люфтваффе, а его командир временно отсутствует, поэтому я должен защищать его интересы.

Один из гестаповцев вытащил свои документы. Они были в штатском, и он представился гауптштурфюрером, другой был просто обычным агентом гестапо. Однако они поняли, что на меня это не произвело впечатления. Старший гестаповец сказал, что это неофициальная беседа, и я должен уйти. Я напомнил ему, что в конце концов я майор, а он всего лишь капитан, неважно, СС или гестапо. Я также добавил, что человек двести военнослужащих люфтваффе слушают все это, и намекнул, что их всего лишь двое. Он злобно уставился на меня. Он был явно зол, но меня это не волновало. Я скрестил руки на груди и оперся на стену позади Штиглера, после чего заявил: «Убирайтесь отсюда. У меня без вас много дел».

Они расспрашивали Штиглера о брате, который летал на бомбардировщике и погиб. Его брат имел контакты с группой «Белая Роза», если не вообще входил в нее. Это была группа студентов-католиков в Мюнхене. Их поймали и казнили, но гестапо закинуло широкую сеть. Штиглера обвиняли в связях с ними, если не хуже. Он сказал гестаповцам, что не имеет понятия, о чем они говорят, не знает, что делал и чего не делал его брат, и кого он знал. В конце концов, он сам находился в Северной Африке и не имел никакой связи с братом, даже в день его гибели.

Гауптштурмфюрер спросил его о некоторых католических высших священниках и других священнослужителях, которые не симпатизируют нацистам. Штиглер предположил, что он знает о заявлениях епископа (позднее кардинала) графа Клеменса Августа фон Галена, Дитриха Бонхофера и других. Штиглеру напомнили, что по закону полагается смертная казнь за письменную связь или разговоры с теми, кто дейстует против Германии. Мы все об этом знали. Гестаповцы, похоже, удовлетворились его ответами, потому что ушли. Я сказал, что мы легко отделались, когда все закончилось. Я отправился обратно на свой аэродром, пожав на прощание руку Штиглеру. Я посоветовал ему не держаться особняком и если что – вызывать меня. Позднее мы вместе с ним летали в JV-44 Галланда.

Вскоре мы начали сражаться с новыми «спитфайрами», которые были очень опасными самолетами и больше не страдали от проблем при пикировании. У них пока еще не было впрыска топлива в цилиндры, но у них имелся двухступенчатый нагнетатель. Я был сбит одним таким самолетом и сел на брюхо, повредив при этом спину. «Спитфайр» подловил меня на крутом вираже и врезал мне. Меня спас только бронезаголовник кресла, иначе я был бы мертв. Я осмотрел самолеты и обнаружил, что некоторые пилоты снимают эту броневую пластину. Она уменьшала видимость назад примерно на 20 процентов, но я приказал установить их обратно, пригрозив трибуналом тем, кто не исполнит приказ. Еще трое моих пилотов имели подобный опыт, поэтому все остальные поверили.

После того как союзники высадились в Сицилии, мы отчаянно сражались целый месяц, но были оттеснены на север. Мы были совершенно измотаны и часто просто не держались на ногах. Затем мы получили приказ перебросить самолеты и личный состав в Италию. Мы сняли броню и рации, засунули по два или три человека в фюзеляж и перелетели через Мессинский пролив. Нам просто не хватало транспортных самолетов, чтобы эвакуировать всех. Наши ресурсы были крайне ограничены, и, как мрачно пошутил Фрайбург перед тем, как исчезнуть, нам пришлось перевернуть монахов вверх ногами и потрясти, чтобы добыть несколько медяков.

Вскоре после этого мы потеряли Сицилию, все бежали через пролив, а мы расположились в Фодже. Не оставалось никаких сомнений, что вскоре союзники придут и сюда. Самое лучшее, что мы могли сделать, – сбить побольше самолетов. Это была наша работа. Однако их становилось все больше и больше, а нас все меньше и меньше.