Недоросль, смущаемый ещё дома противоречием в положении дворянина российского, прибыл таковым и в столицу. Здесь он попал сразу под влияние двух лиц: командира роты Грюнштейна и капрала, своего ближайшего начальника, Новоклюева.

Грюнштейн был сомнительного происхождения немец, а как говорили многие, крещёный еврей, побывавший всюду в Европе, побывавший даже в Персии. Занимавшись всякими торговыми делами, он был когда-то очень богат, нажившись именно в Персии, но затем был ограблен в России. Нищий явился он в Петербург, судился с своими врагами, но, проиграв правое дело, с отчаяния поступил рядовым в Преображенский полк. Теперь он был офицер.

Всё, что слышал Кудаев от Грюнштейна, сводилось к одному. Всякому человеку, кто он ни будь, надо выйти в люди не мытьём, так катаньем. Нельзя праведными, пролезай всякими неправедными путями. Вся сила в том — пролезть. А когда пролезешь, то и забудешь, да и все другие забудут, какими путями пролез.

Новоклюев, с своей стороны, рядовой из дворовых, то есть сдаточный за какую-нибудь провинность солдат, а может быть и за преступление, был тот же Грюнштейн. Всё ему было: трын-трава.

— Уже и так-то на свете, — говорил он Кудаеву, — творится всякое неподобное. У кого тяжёл кулак, тот завсегда и прав бывает. И в людях так-то, да и в зверях не инако. А мы-то, гвардейцы, совсем особливые люди, нам всё можно. Каждый из нас должен пользоваться. Вся сила в нас. Не будь гвардейцев, пропало бы всё, пропала бы вся Россия. Враг ли какой угрожает империи, мы же сражаемся и бьём шведа ли, немца ли! В народе ли, между жителев безурядица какая и нужно в порядок всё приводить, опять за нас же берутся. Вся сила в нас! Ну вот, мы и должны пользоваться. Кому чего нельзя, а нам всё можно. Да и начальство всё это очень хорошо понимает!

Под влиянием таких двух ближайших начальников Кудаев, разумеется, с каждым днём становился всё более не тем рядовым из дворян, каким желал его когда-то видеть друг покойного отца. Если уже там в глуши он заявил своему пестуну, что положение дворянина самое грустное, то понятное дело теперь Новоклюев и Грюнштейн, сами того не зная, находили готовую почву своим учениям в сердце рядового преображенца.

Теперь Кудаев был очень доволен, примирясь с совестью, что, не истратив ни гроша, он при помощи Новоклюева, мог нести гостинцы к несговорчивой и важной барыньке.

— Ведь Очаковская покупка, — говорил он Новоклюеву, но говорил уже шутя.

На другой день, около полудня, Кудаев отправился в Зимний дворец. Он велел доложить о себе госпоже камер-юнгфере с прибавлением, что принёс с собой гостинцы.

Но докладывать было и не нужно. Мальхен увидала уже в окно своего возлюбленного, к которому в последнее время начинала относиться хладнокровнее. Заметя в руках Кудаева большой узелок, молодая девушка тотчас же догадалась в чём дело.

Госпожа Минк, позванная ею, тоже догадалась, что Кудаев идёт не с пустыми руками. Молодой человек был тотчас же принят. Ситец чрезвычайно понравился придворной барыньке, так как оказался настоящим заморским. Два шёлковых платка, розовый и голубой, с ума свели Мальхен. Она сияла...

Кудаев улыбался, радовался, совершенно счастливый, и только мысленно благодарил умницу Новоклюева.

— Ах, много ви деньга истративаеть, — ахала камер-юнгфера. — Уж право минэ стыдовает гостинца взять.

"Ладно, — думал Кудаев, — "стыдовает» или "не стыдовает», а всё-таки же ты гостинец-то возьмёшь".

И он стал уверять госпожу Минк, что деньги у него, благодаря Бога, есть и что он может позволить себе и не такое приношение ей и её племяннице.

— Да откуда же у вас могут быть деньги, господин Кудаев? — спросила Минк, изумительно ломая российские слова.

Молодой человек запнулся, но тотчас развязно вымолвил:

— У меня дядя в Петербурге, человек очень богатый, у него свой дом. Капитан Калачёв. Он мне деньги даёт.

— Зачем же вы нам этого прежде не говорили.

— Да так, к слову не приходилось.

— Напрасно, мне следовало знать, что у вас есть богатый дядя и к тому же ещё и офицер, сказала Стефанида Адальбертовна многозначительно.

При этом она начала длинную речь и хотя снова перековеркивала все слова и выражалась умопомрачающим русским языком, тем не менее Кудаев хорошо понял, что заявление о богатом дяде имеет огромное значение.

— Ведь вы его наследник? — вдруг проговорила госпожа камер-юнгфера.

— Да, наверно, — произнёс Кудаев. — У него кроме меня никого нет родни. Только по совести вряд ли он оставит мне своё имущество, искренно вдруг сознался Кудаев и тотчас же пожалел.

— Почему же? — сразу грустным голосом проговорила Стефанида Адальбертовна.

— Всё из-за вас.

— Как из-за нас? — воскликнула г-жа Минк.

— Ему не нравится, что я бы желал сочетаться браком с вашей племянницей.

— Это почему? — уже несколько обидчиво и изменяя голос произнесла камер-юнгфера.

— Он, видите ли, не жалует, что вы придворная персона немецкой линии, а не истинно российской.

— Что, что? — возопила камер-юнгфера.

— Дело, говорит, не то. Вот, говорит, если бы ты к примеру женился на какой придворной персоне с Смольного двора...

— У цесаревны! — воскликнула г-жа Минк.

— То-то да. Он в её линию верует, уповает.

— Какую линию? — уже вне себя воскликнула г-жа Минк.

Кудаев молчал не потому, чтобы не мог объяснить, хоть бы и с трудом, что значат его слова, но потому, что вдруг слегка смутился. Он сообразил, но поздно, что именно сделал то, чего просил дядя не делать.

"Что же это такое вышло, думал он. — Ведь это я его подвёл. Нешто можно про такие дела в этом дворце рассуждение иметь. Немцам немцев ругать негоже".

— Сказывай, господин Кудаев! Так наша линия, её императорского высочества принцессы Анны Леопольдовны незаконна. А Елизавета Петровна законная линия?

— Не карош это дел, — закачала головой камер-юнгфера, — очень не карош. Это дел вот какой. Взял в приказ, взял кнут и много посекал, а там и палач отдаваит и в Сибирь прогоняит.

Кудаев сидел совершенно смущённый и чуть не вслух восклицал:

"Что же я натворил, Господи помилуй! Прямо во вражеские руки дядю предал. Как бы чего худого из этого не вышло. Господи, сохрани и помилуй".

Госпожа камер-юнгфера хотела с важным и