— Императору Ивану Антоновичу.

— А ещё кому?

— Правителю империи его высочеству герцогу Бирону.

— Во, — воскликнул Калачов, — во! Это что значит? Разве это не сатанин цвет? Разве то не дьявольское ухищрение? Нешто было когда на Руси святой, чтобы присягали в храмах не царской какой персоне, а выскочке, проходимцу? Присягай вы одному императору, коему два месяца от рождения, ништо! Я буду молчать! Он всё же таки по своей матери правнук царствовавшего хоть немного и недолго царя Ивана. Но клятвенно целовать крест и евангелие по православному вероучению из-за богоборца и еретика — грех великий, срам сущий. Дьяволу — именинный калач. Не будь вы все недоросли дворянские безграмотны, никогда сего не было бы, вся бы гвардия знала, чья линия перевес имеет, кто истинный монарх всероссийский. А истинный монарх та самая цесаревна, что препровождена на житьё в свой Смольный двор, яко бы не дщерь Петрова, а какая барынька-помещица.

— Что же, дядюшка, ведь её не трогают. С ней, слышно, ласково обращались завсегда и покойная царица, и сам герцог. Теперь слух ходит, что цесаревне большие деньги каждогодно платить будут, так что ей со Смольного двора возможно будет съехать, другой себе большой дом выстроить и пышнее зажить.

— Ей на престоле след быть! — закричал капитан на весь дом, но тотчас же немного смутился, почувствовав, что хватил через край.

Помилуй Бог! С улицы, сквозь маленькие, хотя и двойные зимние рамы услышит беседу какой-либо прохожий. И конец! Быть ему, капитану, на дыбе, в допросе, а там и в Соловках или в Пелыме.

Помолчав немного, капитан заговорил другим голосом, обращаясь к племяннику.

— Ты, Васька, смотри, меня не загуби, я по-родственному с тобою говорил. Ты знаешь, как жесточайше поступают со всяким, кто насчёт цесаревны речи ведёт. Не проболтайся как там у себя, на ротном дворе. Слышишь? Не загуби дяди болтовнёй.

— Что вы, дядюшка, Господь с вами, не дурак же я какой. Это я всё понимаю.

— Ты ведь, Васька, по своей невесте, выходит, тянешь в немецкую партию. Гляди, женишься, то при помощи своей придворной барыньки живо в сержанты, а то и в офицеры попадёшь. Ну, а я уже в мои годы буду судить по-старому. Я знаю только великого императора и его нисходящую линию. Коли потребно будет, я сейчас за цесаревну голову положу. Вот как, Васька. Ну, теперь сказано, выпалено, отрицаться не буду, а ты не оброни где на улице, или в трактире. Погубишь ты своего дядю и грех сотворишь, коли он на старости лет из-за твоего неряшества в пытке очутится.

— Что вы, дядюшка, Господь с вами! Я не махонький. Держать язык за зубами умею. Да и кто же его в нонешнее время не держит. Собака, сказывают, и та лаять разучилась, боится, как бы в её лае регентово прозвище не проскочило. Вы слышали, сказывают, был такой махонький щеночек, из подворотни затявкал. Показалось кому-то, в тявканье поминает он: Яган! Яган! Взяли этого щеночка, хвост отрубили и в крепости Шлюс на цепи в каземате посадили.

Беседа дяди и племянника приняла весёлый и шутливый оборот. Но затем Кудаев перевёл разговор на то дело, о котором пришёл посоветоваться с родственником.

На вопрос, как ему быть со Стефанидою Адальбертовною, которая стала вдруг с перемены правления гораздо важнее, капитан Пётр Михайлович развёл руками и вымолвил:

— Чужое дело, сказывают, руками разведу, а к своему ума не приложу! Ты мне племянник, мудрено мне твоё дело порешить. Ты чужого человека попроси. А я не могу. По мне, ты красавец, молодец, дворянин, умница, не пьяница, не мотыга. Чем ты не жених какой бы то ни было персоне. Ну, а как судит твоя Степанида Лоботрясовна, этого я знать не могу.

— Уж истинно Степанида Лоботрясовна, — отозвался Кудаев. — Дура, ведь, она, дядюшка, истукан! Российскую речь так произносит, что из сотни слов её еле-еле десяточек поймёшь. А чуть коснётся дело до моего сватовства, сейчас башкой трясёт, важнеющее изображение на себя принимает. В последний раз так рассуждала, что совсем: что тебе генералиссимус какой. Грудь выпятила, голову задрала, руки растопырила и сказывает: "подумать надо!"

— Ну, а невеста, что же?

— Что же невеста? Она, что младенец малый.

— Тебя-то любит?

— Да, любит, как-то нерешительно проговорил Кудаев. — Сказывает, что любит. А ведь сердце девицы, сказывают, бездонная пропасть, где, очертя голову, целое войско погибнуть может.

— Это не глупо сказано...

— Да. Это не я... Слышал так.

— На чём же у вас с юнгферой дело стало? — спросил капитан.

— Да дело стало от кончины государыни. Переехали они в Зимний дворец. Герцог, видите ли, в Летнем будет помещаться с своей фамилией. А император с матерью, и отцом и со всем штатом в Зимнем дворце присутствовать будет. Ну вот и моя придворная барынька с моей голубкой тоже перебрались туда.

— Ну, так что же?

— Ну, как, стало быть, вещи покладали на подводы, так у них и важности много прибавилось. Должно, теперь дело расстроится.

— Ну и плевать, — выговорил капитан.

— Как, дядюшка, плевать? Я без неё жить не могу.

— Это без Мальхен-то?

— Да, без неё!

— Это враки.

— Как, тоись... враки? Что вы, дядюшка.

— Да так, племянник, враки. Это мы слыхали с тех пор, что мир стоит. Всякий молодец так каждый раз говорит: жить не могу, удавлюся, утоплюся, помру, ан глядишь, живёт себе в своё удовольствие. Собирается молодец жениться сто разов, а женится один раз. Так и ты. Плюнь ты на всё это, вот тебе и дело решено.

Кудаев замотал головой.

— А я тебе вот что скажу, Вася, после небольшой паузы заговорил капитан. — Дай, я тебе подъищу невесту, раскрасавицу, приданницу, из русских, у которой имя-то христианское, а не собачья кличка. Ведь это что же такое? Мальхен? Эдак на кораблях, кажись, называется какая-то снасть. И будешь ты по своей невесте тянуть в законную, государскую линию, будешь на счету в согласниках цесаревны. А от сего тебе всякое добро приключится в будущем времени.

Кудаев ничего не отвечал, но мысленно думал:

— Нет, уж спасибо. Цесаревна-то в Смольном доме всю жизнь проживёт. Быть в её согласниках только в Сибирь угодишь, а не только не разживёшься, из