Весь день и весь вечер продумал молодец, чуть не заплакал от грустных мыслей, но ничего не мог надумать.

"Одно мне нужно, решил он наконец. Пускай скажет эта юнгфера проклятая — надеяться мне или прямо выбросить, всё из головы. А эдак мне не жить. Это мучительство. Что-нибудь одно"...

Плохо проспав ночь, Кудаев решил на утро отправиться к придворной барыньке, чтобы узнать наверное свою судьбу. Когда он приблизился ко дворцу, то увидал особенное движение на дворе и на всех подъездах. Стояли подводы, сани и розвальни, а из дворца выносили вороха и кучи всякой поклажи. В числе снующих людей он увидел вдруг и Стефаниду Адальбертовну, которая вышла повязанная платком на улицу и что-то приказывала двум служителям. Он приблизился к ней со страхом сомнения.

Камер-юнгфера узнала его, кивнула головой и своим невероятным российским наречием объяснила молодому человеку, что они все переезжают. Кудаев узнал, что принцесса Анна Леопольдовна с мужем уже не обитают в Летнем дворце. Император был ещё накануне в полдень, тотчас же после кончины императрицы, перевезён в Зимний дворец, а за ним переехали его мать и отец. Теперь же начали собираться и все находящиеся в штате императора, так как Летний дворец, где стояло тело усопшей императрицы, предназначался быть резиденцией нового правителя Российской Империи. Пока все эти камер-юнгферы, камер-медхен и всякие обитатели дворца укладывались и съезжали, кучка разного рода личностей явилась в этот же дворец, обходила горницы и выбирала себе помещение. Всё это были на подбор немцы, почти не говорившие по-русски, но с виду чрезвычайно важные, гордые и даже нахальные. Всё это были приближённые самого герцога, истинные хозяева в столице, да и во всей России.

Камер-юнгфера предложила Кудаеву войти на минуту и намекнула, что он даже может быть полезен, может им помочь при укладке и перевозке вещей в Зимний дворец. Кудаев охотно взялся помогать. Поклажи у придворной барыньки было собственно немного и в три часа времени вся рухлядь, посуда, всякий скарб, кровати и перины и всё до последней ложки и плошки было уже сложено на подводы.

Мальхен была чрезвычайно весела, её забавлял переезд. Но больно кольнула сердце рядового какая-то беззаботность в его возлюбленной. Она как будто бы забыла думать о нём, забыла, что он ещё недавно присылал сваху. Она была занята исключительно своим переездом в другой дворец. Однако при прощаньи Мальхен шепнула что-то своей, тётке, а Стефанида Адальбертовна обратилась к рядовому с приглашеньем побывать через несколько деньков у них на новоселья в Зимнем дворце. Приглашение это камер-юнгфера сделала однако настолько важным голосом, с таким величественным жестом, что Кудаев невольно почувствовал, как его дела принимают дурной оборот. Права была чиновница! Анна Леопольдовна стала не императрицею, даже не правительницею и не регентшею, правил судьбой империи герцог, а принцесса осталась с простым званием матери императора, а между тем лица, находящиеся в её штате, в том числе эта камер-юнгфера, были уже много важнее и горделивее. Что же будет дальше?

Кудаев не вернулся на ротный двор, а окончательно грустный, не зная что делать, собрался к своему дяде. Он готов был теперь, в силу своего природного добродушия и кротости, советоваться со всеми.

V

Капитан в отставке, Пётр Михайлович Калачов, жил на Петербургской стороне, в собственном маленьком доме. Человек лет под шестьдесят, капитан казался гораздо старше своих лет.

Это был благообразный старик, добродушный, ласковый, добряк и шутник, немного простоватый и очень словоохотливый. Когда-то ещё юношей, в 1700 году, он был зачислен рядовым в один из вновь сформированных императором Петром полков. Несколько позже он перешёл в азовский полк, участвовавший во всех кампаниях великого императора.

За тридцать лет службы капитан участвовал, по его выражению, во многих "бравурных баталиях и викториях". При этом он был несколько раз ранен и, если б не болезнь в ногах, то, вероятно, продолжал бы службу до конца дней своих.

Теперь добродушный и словоохотливый капитан с особенным удовольствием рассказывал о своих подвигах, с особенным благоговением вспоминал "Первого" императора, которого видал много и часто.

Более же всего капитан любил прихвастнуть двумя вещами: своим знакомством с чужестранными государствами, с разными заморскими городами, в которых ему пришлось побывать. В особенности часто любил он описывать Голландию, где прожил около года, посланный в числе других молодых офицеров для изучения "корабельной арифметики". Главным же образом простоватый добряк был смешон тем, что доходил до хвастовства в своих рассуждениях о "государских и штатских предметах».

Капитан Калачов был искренно и глубоко убеждён, что он тонкий политик, что если бы не его серенькое дворянское происхождение, то при возможности иметь протекцию, конечно, теперь он был бы у кормила правления государственного, был бы генералом и членом "Кабинета". Любимой темой бесед и разговоров капитана были поэтому не столько военные, сколько "штатские" предметы.

Беседовать об этих штатских или государственных предметах было, разумеется, более чем опасно в последние годы царствования императрицы Анны и властвования могущественного и жестокого Бирона. Вследствие этого капитану Калачову редко удавалось потолковать по душе о престолонаследии российском, о немецкой партии, захватившей бразды правления, о союзах с Австрией или с Польшей, о коварстве злейшего из врагов российских — шведа. За подобного рода рассуждения у себя на дому, можно было легко попасть в тайную канцелярию, в сыск, под пытку и плеть.

Однако капитан Калачов жил уже в Петербурге около десяти лет мирно и тихо, копаясь летом в саду и в огороде, довольно больших размеров. Зимой он находил какие-нибудь другие занятия, чтобы убить время. Знакомых у него было мало; все, кого он видел, для него были люди недостаточно грамотные и просвещённые. Большинство из них смутно слышали о том, что есть такая страна Голландия, и смешивали её с другим краем, именуемым Хохландией.

Случалось даже, что когда капитан заговаривал о том, что на российский престол две линии имеют законное право, линия царя Ивана Алексеевича и линия великого императора Петра Алексеевича, собеседник капитана слушал его, разиня рог, внимая как бы великим таинственным речам. Большею же частью собеседник старался как можно скорее убраться из домика гостеприимного капитана, чуя, что такие беседы к добру не поведут. За последнее время собеседники, кто бы они ни были, старались в своих разговорах даже не упоминать имени царствующей монархини, а тем паче имени всеобщего страшилища, герцога Бирона. Многие перестали бывать у доброго, словоохотливого и умного капитана именно благодаря его страшным речам и "погибельным» рассуждениям.