Шрифт:
Закладка:
Наутро вступила на престол императрица Елисавета Петровна…
И хотя Петербург бурно ликовал, но в нём не было и тени того, что было во всей России до самых дальних пределов. Все россияне до последнего крестьянина если не поняли тотчас, какое событие произошло, то почуяли, что «лютое время» миновало и взошло новое красное солнышко — дщерь Великого Петра Алексеевича засияла в короне императорской над всем православным людом.
XXXIX
Чрез полгода, уже весной, на Красной горке[24], вокруг ярко освещённого дома на набережной толпилась туча народа…
В доме было торжественное и блестящее празднество, сотни гостей, бал и ужин.
Старик, воин-служака и любимец ещё первого императора, отпраздновал утром свадьбу внучки, тёзки императрицы, а теперь на подъезде ожидал к себе монархиню в гости.
Наконец грянуло на набережной гулкое «ура». Императрица в большом рыдване[25] почти шагом двигалась от Зимнего дворца.
Чрез полчаса встреченная стариком Бурцевым царица открыла бал «польским», идя с хозяином. Во второй паре шли новобрачные — Пётр и Лиза Львовы, а в третьей — Соня Коптева с мужем, за ними гости бесконечно длинной вереницей, важной и блестящей…
В те же минуты на набережной, затерянная в толпе, стояла худенькая и болезненно-бледная молодая девушка и глазами, полными слёз, глядела на сверкающие окна дома.
Она недавно вернулась в столицу из ссылки в Вятку, где потеряла мать, умершую от горя и всяких лишений…
«Кто бы мог эдакое всё предвидеть? — думалось ей, Торе Кнаус. — Люди — игрушки, и неведомо чьи!»
Камер-юнгфера
I
Над Петербургом чуть брезжил свет. На небосклоне занималась утренняя заря ясного, слегка морозного дня.
Было 18-е октября 1740 года. В городе ещё с двух или трёх часов ночи на всех улицах, главным образом на Невской перспективе, совершалось что-то незаурядное и диковинное.
Обыватели, запоздавшие в городе по делам или в горстях, со страхом и трепетом пробирались до своих жилищ. Наоборот, к рассвету, те из жителей, которые привыкли рано выходить со двора, выглянув на улицу, тотчас же возвращались вспять, в силу пословицы: не суйся в воду, не спросясь броду.
Последние десять лет, пережитые Петербургом, под гнетом управления всемогущего Курляндского герцога, "слово и дело", соглядатаи и "языки", Тайная канцелярия, вообще весь государственный порядок, на веки оставшийся в истории с наименованием "Бироновщины" — всё приучило обывателей столицы ежечасно быть настороже, чтобы не нажить лихой беды и не оказаться без вины виноватым.
Это нечто необычное, совершавшееся в эту ночь в Петербурге, были караулы, пикеты и рогатки, рассеянные по Невской перспективе на всех углах прилежащих к ней улиц и переулков. Многие в эту ночь не попали, куда направлялись, и ночевали на морозе, заарестованные солдатами. Два полка, Измайловский и Преображенский, были расставлены, или вернее, рассыпаны по главным пунктам города. Зачем: никто не знал. Ясного, определённого приказания никто не получал. Не только офицеры, но и старшие командиры не знали, что они делают. Быть может, только два или три человека, в том числе командир измайловцев, брат герцога, Густав Бирон, да командир преображенцев, сам фельдмаршал Миних, знали хорошо, почему город за ночь попал на военное положение.
Было указано: "строжайше и наикрепчайше блюсти порядок". Между тем именно эти, как бы выросшие вдруг, среди ночи из-под земли, караулы и рогатки сами всеобщую сумятицу и наделали.
В конце Невской перспективы, на льду уже замёрзшей Фонтанки, была тоже рогатка, но караул был здесь многолюднее и состоял из двух десятков преображенцев, под командой двух офицеров. Одному из двух начальников временной заставы, офицеру Грюнштейну, в качестве немца, было объяснено самим графом Минихом, что назначенная ему ночная стоянка есть особо важный пункт, так как недалеко оттуда помещался и Летний дворец, занятый императрицей.
Но в чём заключалась важность поручения Грюнштейна, в чём заключались его обязанности в эту ночь, он ничего не знал. Ему приказали стоять с своей командой, пока не будет приказано идти в казармы! Молодой, умный и хитрый офицер Грюнштейн даже смущался тем, что, не имел никаких инструкций.
Толкам и догадкам солдат не было конца. Последние деяния Бирона с его клевретами давали широкое поле предположениям.
— Указано будет ночью забирать жителев целыми сотнями и уводить в крепость, — толковали шёпотом солдаты.
— Указано будет всех русских сановников и главных полковников колотить в мёртвую, — говорили другие.
— А что, если, ребята, швед под самую столицу подошёл обманным образом, — догадывались третьи, — на заре сражаться будем.
Те же самые толки и догадки были во всех пунктах, где стояли караулы. В иных местах весь караул состоял из двух-трёх рядовых, даже без капрала. Эти рядовые стояли часовыми под ружьём, совершенно не зная зачем. На опросы проходящих они отвечали:
— Проходи, братец, скорее, благо пропущают.
— Придержи язык за зубами. Долго ль вырезать!
— Доберёшься цел и невредим до дому, свечку к иконам поставь! — внушительно советовали некоторые из солдат.
Иногда караул отвечал на опросы жителей шутками:
— Стережём, родимые, чтобы рогатку прохожие на дрова не растащили.
— Стоим, глядим, как бы месяц с неба не свалился.
— Начальству лежать надоело, вот нас и поставили.
В иных пунктах Преображенские рядовые, отличавшиеся своей избалованностью, озорством и дерзостью с обывателями, вообще всяким "бедокурством”, воспользовались теперь случаем, чтобы нажиться насчёт перепуганных обывателей.
II
Озорнее всех действовал в эту ночь пикет, поставленный на углу перспективы и Мещанской улицы, где был целый квартал, за церковью, обитаемый исключительно серым людом, приписными к городу мещанами и крестьянами. Здесь мирные жители, запоздавшие домой, застревали у неожиданно выросшей за ночь рогатки.
Караул состоял из полдюжины рядовых Преображенского полка, под командою капрала Новоклюева. Командир рогатки, высокого роста, могучий и плечистый силач, спокойно сидел на заборе, а команда составила ружья в козлы и весело болтала. Но вместе с ними стояло тут же около дюжины человек заарестованных прохожих.
Обыватели охали, вздыхали, причитали и молились вслух. Изредка начинали они просить "сударя-капрала отпустить их до дому, клятвенно уверяя, что они ни в чём неповинны. Но капрал Новоклюев отвечал коротко и внушительно:
— Дай полгривны и ступай себе с Богом.
Разумеется, те, у которых деньги были в кармане, тотчас откупались и опрометью пускались домой. Те, у которых,
