— Срочно пригласите военного министра со всеми картами — от нас до Нового Орлеана, — прокричал он. — Скорее.

И вот опять мы видим его; президент исчез, остался лишь солдат, который вместе с военным министром сидит за столом, сплошь застеленным военными картами, а перед ними стоят офицеры-кавалеристы. Секретарь лихорадочно что-то строчит. Президент нетерпеливо заглядывает в бумагу через его плечо.

— Напишите это большими буквами, — говорит он, — так, чтобы даже индейцы поняли. «Настоящим постановляется, — читает он, — что Фрэнсис Уэддел, его наследники, родственники и правопреемники… при условии, что…» Вы написали — «при условии?» Отлично. «При условии, что ни он, ни они никогда не ступят на восточный берег вышепоименованной реки…» А теперь этому чертовому уполномоченному, — сказал он. — Необходимо установить знак по обе стороны брода: «Соединенные Штаты слагают с себя всякую ответственность за жизнь и безопасность любого мужчины, женщины или ребенка, черного, белого, желтого или красного, которые пересекут этот брод; ни один белый не может купить, взять в аренду или принять в дар этот брод, не подвергаясь самому суровому преследованию со стороны правительства». Так можно написать?

— Боюсь, что нет, ваше превосходительство, — сказал секретарь.

Президент на минуту задумался.

— Проклятье, — сказал он. — Тогда вычеркните «Соединенные Штаты».

Секретарь вычеркнул. Президент свернул бумаги и передал их кавалерийскому полковнику.

— Скачите, — сказал он. — Ваша задача — остановить их!

— А если они не захотят? — спросил полковник. — Могу я открыть огонь?

— Да, — сказал президент. — Перестреляйте всех лошадей, мулов, волов. Я знаю, пешком они не пойдут. Все.

Офицер удалился. Президент повернулся к картам — он по-прежнему еще оставался солдатом: рвущимся в бой, таким же счастливым, как если бы сам он шел во главе полка или уже развернул бы его в цепь с той мудрой хитростью, какая подсказывает ему, где лучше всего встретить противника и как первым нанести удар.

— Вот здесь, — сказал он, обращаясь к министру, и пальцем отметил какое-то место на карте. — Ставлю коня, что здесь мы их встретим, развернем и погоним.

— По рукам, генерал, — сказал министр.

ПЕНСИЛЬВАНСКИЙ ВОКЗАЛ

I

Они словно принесли с собой запах снега, который валил на Седьмой авеню. А может быть, запах этот принесли другие, те, что зашли раньше, накопив его в легких, и дыхание их наводнило все пространство под арками стылым туманом, неистребимой, затхлой мутью, которая могла бы, казалось, пронизать насквозь саму бесконечность. От холода сомкнутые ряды освещенных витрин недвижно и бессонно блестели, как блестят глаза у людей, когда они злоупотребляют крепчайшим кофе и бодрствуют ночь напролет у гроба чужого им человека.

В сводчатом зале, где люди выглядели крохотными и суетились, как муравьи, запах и ощущение снега не исчезали, а лишь поднимались высоко вверх, под своды, утвержденные на стальных балках, и вдобавок к этому примешивались затхлость, и зловоние, и докучливый, неумолчный ропот, словно голоса паломников растекались по беспредельной пустыне, словно еще звучали голоса всех пассажиров, какие когда-либо плутали здесь, бесчисленные и растерянные, как заблудившиеся дети.

Они прошли к курительной. Старик первый заглянул в дверь.

— Порядок, — сказал он.

Выглядел он лет на шестьдесят, хотя, возможно, в действительности ему было сорок восемь, или пятьдесят два, или же пятьдесят восемь. Одетый в длинное пальто с воротником, некогда сделанным из меха, и потрепанную шапку, он напоминал карикатуру на какого-нибудь захолустного фермера. Башмаки на нем были от разных пар.

— Покуда здесь не так уж и людно. Стало быть, время есть.

Они стояли в курительной, куда вскоре заглянули еще трое мужчин и оглядели комнату с точно таким же видом, чуточку робко и чуточку воровато, причем казалось, что одежда их и даже лица точно так же пропахли супом из благотворительных столовых и источали дух ночлежек, опекаемых Армией спасения[34]. Потом они вошли; старик первый двинулся в дальний конец курительной, меж тяжелых, массивных скамей, на которых сидели уже какие-то мужчины, молодые, пожилые и старые, погруженные в задумчивость, похожие на пугала, сорванные и занесенные мимолетным ветром на уступы огромной скалы. Старик выбрал скамью, сел и подвинулся, давая место своему молодому спутнику.

— Раньше я думал, что ежели сядешь где-нибудь посередке, то, может, и пронесет как-нибудь. Да потом оказалось, невелика разница, на которую скамейку сесть.

— Или лечь, это ведь все едино, — сказал молодой На нем была армейская шинель и желтые армейские ботинки, какие можно купить в так называемых армейских лавках за доллар или немногим дороже. Он давно уже не брился. — А ежели лечь, то опять же невелика разница, хоть дыши, хоть не дыши вовсе. Покурить бы сейчас. Не жрать я уж давно привык, а вот жить без курева, ей-ей, нипочем не привыкну.

— Ясное дело, — сказал старик. — Я бы тебя угостил с удовольствием. Только я сам без табаку сижу с тех самых пор, как уехал во Флориду. Вот странно: не курил~ добрых десять лет, но, едва вернулся в Нью-Йорк, мне перво-наперво захотелось подымить. Ведь странно?

— Да, — сказал молодой. — В особенности ежели у тебя не было ни крошки табаку, когда опять пришло такое желание.

— В то время мне было безразлично, что желание есть, а табаку нету, — сказал старик. — В то время мои дела хорошо шли. Покуда я не… — Он умолк. Старческое его лицо оживилось, и он продолжал словоохотливо, без тени запальчивости, смущения или злости: — Досадно только, что я думал все это время, будто деньги на похороны в целости. Как только до меня дошло, что с Дэнни стряслась беда, я сразу же двинул в Нью-Йорк…

II

— А кто таков этот самый Дэнни? — спросил молодой.

— Разве я тебе не говорил? Он сын моей сестры. У нас не осталось ни роду ни племени, кроме сестры, Дэнни и меня. А ведь я с детства был хворый. Все думали, что я не жилец на свете. До пятнадцати лет я два раза чуть не помер, на меня родичи уж рукой махнули, но я их всех пережил. Всех восьмерых к тому времени, когда сестра отдала богу душу три года назад. Поэтому я и перебрался на жительство во Флориду. Думал, здешние зимы меня доконают. Но после смерти сестры я три зимы перебедовал тут, и хоть бы что. Правда, иной раз думается, человек может перенести чего угодно, ежели он воображает, будто этого ему никак не перенести. А твое какое мнение?

— Не знаю, — сказал молодой. — Так что же там за беда стряслась?

— Что?