человека в связи с возникновением и прогрессированием этих состояний. Проще говоря, термин «бокэ» подразумевает возможность индивидуальной волевой деятельности. Пределы личного или человеческого контроля наступают в момент, когда состояние становится недвусмысленно связанным с болезнью [Long 1997], если для них существует определенная причина с точки зрения биомедицины; в этот момент у индивида нет или мало возможностей проявлять волю. Это не следует воспринимать как предположение, что люди не предпринимают шагов, чтобы избежать возникновения медико-биологических состояний. Они это делают. Занятия, направленные на предотвращение или отсрочку «бокэ», считаются полезными для поддержания здоровья в целом, поэтому другие состояния не обязательно исключаются из сферы их влияния. Именно в момент, когда двусмысленность проясняется, в момент постановки диагноза, пожилые люди смиряются — «сё га най» (sho ga nai) — с тем, что, будучи болезнью, а не недомоганием, дряхлость находится за пределами способности человека к управлению или контролю и, таким образом, не так четко отождествляется с моральными последствиями [Ohnuki-Тiemey 1984].

Этот момент помогает понять культурное влияние, которое «бокэ» оказывает в японском контексте. В отличие от однозначно патологических форм деменции, при «бокэ» сама неоднозначность этого состояния допускает возможность того, что можно предпринять усилия, чтобы предотвратить или отсрочить его начало.

«Бокэ» как символ упадка в старости опосредует разрыв между культурными, нравственными нормами, придающими особое значение мысли о том, что нужно всегда прилагать усилия, чтобы быть правильным человеком и тем самым вносить свой вклад в общественное целое, и фатальной реальностью, в которой дряхлость и вход в небытие сенильности могут отнять у человека волю к действию. Рассматривая проблему через призму знакомых культурных тем, подразумевающих, что усилие и действие являются в жизни самым важным, при появлении функциональных ухудшений в пожилом возрасте люди действуют, исходя из мысли о том, что на состояние «бокэ», в отличие от патологических форм деменции, можно влиять посредством направленных на его предотвращение действий. «Бокэ» поддерживает соответствие между культурной структурой смысла и конкретными реалиями функционального упадка, которые по-разному сказываются на процессе старения [Geertz 1973:169]. Вкратце: понятие «бокэ» продолжает существовать, потому что в обществе, которое придает большое значение личным усилиям и ответственности перед другими людьми, оно представляет категорию упадка, которая согласуется с логической структурой японской культуры, подчеркивающей тесную связь между моралью и действием.

Но сама медиативная природа понятия делает наступление этого состояния еще более болезненным, поскольку оно связано с потерей самоидентичности и вступлением в форму существования вне нормативных социальных тенденций. Именно отрицание свободы действий формирует основу для пересечения с культурной структурой, которая отдает предпочтение деятельной жизни как основополагающему элементу человеческой сути. «Бокэ» — это конец социальной жизни и начало потенциально длительного периода социального отстранения; это социальная смерть, от которой человек освобождается только со смертью физической.

Как я говорил в главе 7, люди надеются на «правильную» смерть, то есть на смерть, которой не предшествует период тягот и односторонней зависимости от других (как антиобщественного поведения). Беспокойство или страх пожилых людей по поводу процесса старения связаны не столько со смертью как таковой, сколько с потерей социальной идентичности. В действительности же смерть в Японии не обязательно означает потерю социальной идентичности. Как утверждали и Смит, и Плат, считается, что предки вовлечены в жизнь живых потомков. Их заботит преемственность и благополучие семьи, и они остаются полноправными ее членами после своей смерти [Hamabata 1990; Plath 1964: 312; Smith 1974: 36]. Живые заботятся о предках, принося в жертву еду, сообщая умершим семейные новости и заботясь о семейной могиле. В свою очередь, предки присматривают за домом живых и защищают его. В противоположность «бокэ» смерть не означает ни развоплощения социальных ценностей, связанных с взаимодействиями с другими, ни потери социальной полезности. Наоборот, меняется лишь форма этих отношений, а мертвые остаются присутствующими в царстве живых и продолжают быть полезными в качестве защитников домохозяйства.

А вот в состоянии «бокэ» человек попадает в ситуацию, когда он физически жив, но социально мертв. Таким образом, «бокэ» представляет собой обезличенное, пограничное состояние между жизнью и смертью. Фактически такая судьба хуже физической смерти, поскольку человек оказывается вытесненным из поля взаимных обязательств и социальных взаимодействий, которые определяют, что значит быть человеком. Я не хочу давать основание полагать, что другие люди, например, члены семьи, обязательно воспринимают «бокэ» таким образом. Как пишет Дженике, для многих личный приоритет сыновней почтительности кажется «естественной обязанностью помогать своим собственным родителям, исходящей из любви к ним» [Jenike 1997: 233]. Уход за человеком часто является не столько бременем, сколько тем, что многие дети делают с любовью, иногда с чувством удовлетворения и с ощущением, что это часть естественного взаимообмена между поколениями. Но для пожилых людей «бокэ» означает однонаправленную зависимость и социальную смерть.

Изучение «бокэ» как культурного конструкта важно для понимания Японии, но также поднимает вопросы более общего характера для понимания дряхлости не как состояния, требующего врачебной помощи, а как характеристики человеческого опыта, истолкованной в культурном контексте. В Северной Америке медикализация деградации (умственной или физической) вследствие старения привела к тому, что мы сосредоточились на дряхлости как на болезни, которую нужно победить, без полного понимания природы дряхлости как культурно сформированного вида жизненного опыта для тех, кто заботится о человеке в этом состоянии, тех, кто стареет и видит, что рискует дойти до старческого слабоумия, и тех, кто сам впадает в маразм. Попытки медицинских светил, будь то в Северной Америке или Японии, унифицировать категорию дряхлости как дискретную и недвусмысленную форму патологии, представляют собой концептуальную проблему, поскольку они скрывают динамику одряхления как механизм объяснения отличий в поведении пожилого человека как индивидуума или пожилых людей как социального класса [Cohen 1995:317]. Наше понимание старческого слабоумия/болезни Альцгеймера/деменции/«бокэ» должно быть помещено в рамки культурных паттернов, которые определяют способы классификации людей, переживающих такие состояния, как социальных сущностей.

Определение «бокэ» не вписывается в рамки подхода, основанного исключительно на состоянии разума/мозга, которое характеризует болезнь Альцгеймера или другие формы старческого слабоумия в том понимании, в каком они изучаются в медицинских учреждениях Японии или Северной Америки. Действительно, «бокэ» влияет на человека в целом как на психическую, физическую и социальную сущность. Более того, с точки зрения коллективного интереса «бокэ» как недомогание расширяет границы контекста, оказываясь не только личными, но социальными опытом и ответственностью. Личное пространство тела становится местом, нарушение работы которого сигнализирует о возможности социального разлада, тогда как, будучи активным, оно указывает на социальный порядок [Becker 1995:113]. Ясно, что такой призрак, маячащий на закате жизни, придает культурно ограниченный смысл наступлению старости и потенциальному функциональному упадку, который оказывает сильное