Шрифт:
Закладка:
ЕЦ Двадцать первый выпуск альманаха, посвящённый критике и литературоведенью эмиграции, стал последним. Вы завершили проект, который высокопарно говоря стал главным делом вашей жизни, и… переехали из Филадельфии в Нью-Йорк. Знаю: многим ваше решение показалось неожиданным, даже странным. Понимаю: редактор не может быть прикован к своему изданию, как раб к галере. И все же: неужели дальнейшее существование альманаха было невозможно?
ИМ-К Конечно, возможно, но… Вот всегда это маленькое «но»… Мне было трудно найти «наследника престола». Были достойные люди, однако они обременены семьями и службой ради хлеба насущного. К тому же пришло уже новое поколение, которое видит эмиграцию по-иному. Я остановил издание журнала, но не оставил литературную и издательскую работу.
ЕЦ «Отражённые дни» – название одного из ваших поэтических сборников. А я не раз вчитывался в ваши биографические справки, думал: как отразилась в них ваша жизнь? Вроде бы, автобиографии были избыточно подробны. Однако я чувствовал: за перечислением книг, журналов, стран, где вы публиковались, таится загадка. Расскажите, почему и как судьба соединила затерянный в песках Туркмении городок Мары, где вы родились, и столицу западной Украины Львов: там вы учились.
ИМ-К Любые жизненные сопряжения творит Всевышний. Значит, было необходимо, чтобы в моей жизни появилась Туркмения. Страна песков, верблюдов и ишаков. Мелодии Востока (дальнего и ближнего) сопровождают меня всегда и таинственно влияют на моё творчество, напоминая о мудрости и смирении, которыми не так уж щедро одарено человечество.
Разумеется, мне часто вспоминаются моя милая Западная Украина, очаровательный, колоритный и уютный Львов, где я прожил большую часть своей сознательной и бессознательной жизни. Город пограничья, место смешения многих культур и народов. И звучит во мне постоянно музыка Шопена. Грустная, тонко-лирическая, романтическая и трагическая – одновременно.
ЕЦ Вы воспринимаете жизнь как праздник, подаренный Всевышним. И все же за кулисами этого праздника – трагедии… И – тайна.
ИМ-К Тайна? Конечно. Как ни посмотри, мы жили, двойной жизнью. Всё, что происходило внутри семьи, внутри и оставалось. Все разговоры велись приглушенными голосами. Мы, дети, знали: ничего нельзя выносить из дома. А «выносить» было что. У моих двоюродных брата и сестры (мама взяла их под свою опеку) отец был репрессирован и сослан в Казахстан. Мой собственный отец вообще исчез… Мама мне говорила, что он погиб на фронте. А когда я пытался выяснить, погиб ли он геройски, она начинала мотать головой, так что понять «да» или «нет» было невозможно. На самом деле (об этом я узнал намного позднее), отец, Бог знает как затерявшись среди беженцев, уехал, через Польшу и Германию, в Израиль. Помню ужас, когда у тёти Ривы, маминой прятельницы, были арестованы «за сионизм» две молодые дочери-красавицы – Лена и Люся. Помню частый плач на кухне, тихий, бессловесный. И жуткую атмосферу страха. В доме на идиш, который все понимали, Сталина называли чёрной собакой (а шварцер инт). Когда Сталин умер, мама стояла и плакала. Я спросил: почему ты рыдаешь, если умер чёрный пёс? На что она мне в сердцах ответила: плачу не о нём, боюсь, чтобы не было ещё хуже. Иногда подобные ситуации были трагикомическими, иногда – на уровне фарса. Мой брат что-то натворил в школе и директор потребовал, чтобы брат поклялся на портрете Сталина: дескать, он этого не делал. Тот, конечно, отказался. Вызвали мою бедную маму. И она сумела перевернуть дело по-своему. Как брат может из-за такой ерунды даже произносить имя великого генералиссимуса! Брата в наказание изгнали на несколько дней из школы, хотя он был круглым отличником.
Когда мы повзрослели, наши проблемы стали более опасными. Моя сестра панически боялась, что в институте, где она училась, дознаются: отец у неё враг народа. А маму вызывали в КГБ и пытались выяснить – куда делся мой папа, ее муж. Но у неё на этот счёт тоже был свой приёмчик: мама требовала, чтобы они нашли отца и заставили платить алементы на ребёнка. Вообще мама была бесстрашной. Воспитывалась в киевском еврейском детском доме – после того, как её родители, то есть мои бабушка и дедушка, были сожжены живьём в синагоге во время знаменитого тетиевского погрома на Украине в 1919 году. Маме было тогда пять лет, она чудом спаслась. Всё своё детство я делал уроки за партой, которую мне подарил Давид Гофштейн, известный еврейский поэт, друг моей мамы. Он был расстрелян как член Еврейского антифашистского комитета в 1952-м… Оборву эти воспоминания. Их слишко много. Я вспомнил несколько фрагментов семейных историй, чтобы передать атмосферу детства. К тому же сквозь трагедии и драмы, слово лучик солнца, всегда просвечивала для меня радость жизни.
ЕЦ Но вернемся к вашим стихам. Давайте завершим ими наш разговор:
* * *
Когда солнце уходило спать,
твоя рыжеволосая голова
клонилась на мои плечи огнём
и оставалась в моих ладонях.
Цвет твоих волос обжигал меня,
руки мои согревались
и перебирали соломенное пламя.
Огромное солнце опускалось в тишину:
я вполголоса шептал,
чтобы не разбудить тебя.
Это было давно, очень давно,
ты была одета в легкое платье,
как парус на ветру.
Я ушёл…
Я ушёл…
Я ушёл…
Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,
чтобы омыть золотое лицо?
Кто подаст тебе горячее молоко,
цвета твоей кожи?
Кто подаст тебе апельсин,
цвета твоих рыжих волос?
Кто-нибудь…
Кто-нибудь…
Кто-нибудь…
Другой…
* * *
Стих мой белый —
в профиль свеча до рассвета.
Тонких нитей фитиль —
слов отраженье на стенке.
Долго будет гореть
золотистого воска планета,
обжигая страницы книг моего ковчега.
Немного тепла и света —
всё, что останется от меня, человека.
Так и было
(Самуил Эстерович)
Мне трудно было читать воспоминания Самуила Эстеровича; еще труднее пытаться их осмыслить… Как объяснить эту особенность читательского восприятия скромных мемуаров одного из вильнюсских евреев, который чудом выжил в Катастрофу, а спустя много лет решил рассказать «о том, что было»?
Правда – вот простой ключ к этой загадке. Правдой дышит каждая строка Самуила Эстеровича. Правда потрясает,
