его в известном смысле безграничном и самовоспроизводящимся. Но если это и верно, то лишь в техническом смысле. Существуют социальные и культурные пределы для использования информационного потока в обществе. Причем они лишь отчасти зависят от технических мощностей, поскольку сведения должны не только накапливаться и обрабатываться, но и эффективно использоваться. При получении избыточного массива информации неминуемо снижается эффективность его использования, даже с учетом применения самых совершенных средств обработки и сортировки. Лишняя информация превращается в шум. Возможности извлечения из нее дополнительной прибыли снижаются так же, как снижается норма прибыли в любом другом секторе по мере насыщения рынка. То же самое касается политического и поведенческого контроля. Сведения, собранные с помощью технических средств, могут быть очень значительными, но никогда не будут сами по себе достаточными для понимания действий людей и верного прогнозирования. Знать все невозможно в принципе. А для того, чтобы знать главное, нужно порой не отвлекаться на второстепенное и частное. Избыточные информационные потоки топят важные и содержательные сведения в массе мелочей. Разумеется, метод тотального контроля может быть удовлетворителен при управлении техническими процессами, созданными искусственно по заранее заданным параметрам, но он совершенно непригоден для успешного управления людьми.

При всей технологической прогрессивности информационные компании, как и «сетевые корпорации», ранее описанные Мануэлем Кастельсом[348], не являются локомотивом, вытягивающим остальную экономику. Отчасти это связано все с той же проблемой ограниченности рынка. Технологические инновации в условиях неолиберализма сталкиваются с теми же границами частного спроса, что и все остальные участники экономического процесса. Причем границы эти становятся все более узкими в том числе из-за неолиберальных реформ, нацеленных на снижение заработной платы и выжимание денег из домохозяйств, обреченных платить за «социальные услуги». В свою очередь, цифровые компании создают сравнительно небольшое количество рабочих мест, причем часто замещают квалифицированный труд неквалифицированным, а главное — порождают не такой уж большой спрос для других секторов. Разумеется, пандемия ковида в 2020–2022 годах способствовала их резкому росту, но она же показала и его пределы.

Как отмечает Срничек, на долю нового технологического сектора в Америке приходилось в середине 2010-х годов всего 2,5 % рабочей силы, тогда как в промышленном производстве, несмотря на всю деиндустриализацию, работало в четыре раза больше людей. В Великобритании также в промышленности работало почти втрое больше людей, чем в технологическом секторе[349]. Та же картина наблюдается в других странах. Нет причин говорить ни о масштабном изменении структуры занятости, ни о том, что новые компании-платформы своей деятельностью способствуют росту или преобразованию других отраслей. Скорее, они выступают в роли своеобразного противовеса общим кризисным тенденциям, накапливаемым в «традиционной экономике», поддерживая до поры совокупную «макроэкономическую стабильность», смягчая кризис перенакопления и т. д. Но одновременно процесс сопровождается нарастанием диспропорций и неразрешенных противоречий, что готовит новый, более острый кризис, жертвой которого станут и «корпорации-платформы». Другое дело, что современные информационные и коммуникационные технологии могут стать важным условием развития прямой демократии и самоуправления, в том числе и производственного. Но для этого надо менять не цифровые платформы, а общественные отношения.

СУДЬБА МАЛЕНЬКОГО ЧЕЛОВЕКА

Наступление корпоративного капитала на права и свободы личности кажется неудержимым, тем более что уже не только рабочая сила, как во времена Маркса, но и сама личность, как потребителя, так и работника становится объектом эксплуатации. Однако в действительности все обстоит несколько сложнее. Точно так же, как в классическом индустриальном обществе, новые технологические условия порождают и новые возможности сопротивления, создают новые противоречия и проблемы, ограничивающие возможности капитала.

В этом контексте имеет смысл освежить происходившую еще на рубеже 1970-х и 1980-х годов полемику между Мишелем Фуко и Мишелем де Серто. В работах Фуко нарисована картина тотального контроля и манипуляции, осуществляемой властью (в широком смысле) ради «дисциплинирования» общества. По мере развития буржуазного рационализма, капиталистической индустрии и современной бюрократии вырабатывается система надзорных практик, организующих жизнь общества вплоть до мелочей, в значении которых мы можем даже не отдавать себе отчета. Промышленное производство и тюрьмы, больницы и школы, массовые карантинные меры и военные мобилизации — все это строится по одному и тому же принципу. «Требуется вести учет наличия и отсутствия, знать, где и как найти того или иного индивида, устанавливать полезные связи, разрывать все другие, иметь возможность ежеминутного надзора за поведением каждого, быть в состоянии оценивать его, подвергать наказанию, измерять его качества и заслуги. Словом, имеется в виду методика, нацеленная на познание, завладение и использование»[350]. Нетрудно заметить, что описанный Фуко процесс дисциплинирования не просто воспроизводится в «надзорном капитализме», но и приобретает новые измерения, делающие контроль и управление воистину тотальными. Но так ли эффективен этот контроль?

Отвечая Мишелю Фуко, его соотечественник де Серто заметил, что методы, с помощью которых правящая элита подчиняет себе общество, сталкиваются с богатой социальной реальностью, которая к тому же еще и постоянно меняется, ускользая от внимания наблюдателя. «Остается задаться вопросом о том, как надо рассматривать другие, в равной мере мельчайшие процедуры, которые не получили от истории „привилегированного“ статуса и которые тем не менее действуют бесчисленным количеством способов между звеньями учрежденных технологий»[351]. По мнению де Серто, стратегиям государственной и корпоративной власти «маленький человек» противопоставляет свои тактики, включающие механизмы саботажа, халтуры и «встречной» манипуляции. Эти тактики сопротивления выработаны были еще крестьянскими обществами далекого прошлого, но продолжали развиваться и совершенствоваться в более позднюю эпоху. «Наличный порядок вещей и есть то, что „народные“ тактики обращают себе на пользу, не строя иллюзий, что он изменится в ближайшем будущем. В то время как этот порядок используется господствующей властью или просто отрицается идеологическим дискурсом, здесь он оказывается обыгран при помощи искусства. Таким образом, в официальные институции проникает определенный стиль социальных обменов, стиль технической изобретательности и морального сопротивления, то есть экономика дара (щедрости, на которую отвечают щедростью), эстетика приемов (действий художников) и этика упорства (множества способов отказываться признавать за установленным порядком статус закона, видеть в нем смысл и судьбу)»[352].

Спустя двенадцать лет после публикации своей книги «Общество спектакля» Ги Дебор также констатировал, что правящие круги, с одной стороны, постоянно усиливают «технический и полицейский контроль над людьми и силами природы», но это «контроль, сбои в котором растут по мере совершенствования его технических средств»[353].

Уклоняющийся от отправки на фронт бравый солдат Швейк, описанный чешским классиком Ярославом Гашеком, являет собой своего рода «идеальный тип» маленького человека, прилагающего на самом деле огромные усилия для того, чтобы саботировать процесс, запущенный государством и господствующими классами. Однако действует Швейк не ради какой-либо идеи,