Его вопрос поставил меня в тупик, и я некоторое время молчала, не зная, что ответить. Он чуть отвернулся к окну, и я при лунном свете заметила, как болезненная гримаса пробежала по его лицу, будто он вспоминал нечто мучительное.

- Права короля… Конечно, они важны, и я отдам жизнь за них. Но чем стала эта моя жизнь после того, что сделали с моей семьей? Что она стоит? Я давно… давно превратился в пепел.

Голос этого великана звучал все глуше, и мне казалось, сдерживаемые рыдания клокочут у него в груди. Я никогда не видела Кадудаля таким, и была потрясена, заметив, какая боль живет в этом человеке.

- В девяносто третьем году они арестовали всех моих родных. Отца, дядю… четвертых братьев и двух сестер. И мать… мою драгоценную мать, которая тогда была снова беременна. Не пощадили даже ее, хотя она ни к чему не была причастна, разве что хотела слушать мессу, как прежде, и ходила на молитву к неприсягнувшему священнику, который тайком служил обедню - не в церкви, а на нашем гумне. На гумне фермы, где я вырос… и от которой синие оставили одно пепелище.

От снега в парке и лунного света было светло, как днем, и можно было заметить слезы, блеснувшие в глазах Кадудаля.

- И что же? - прошептала я пересохшими губами.

- Сестер и двух братьев казнили. Мама родила в тюрьме мальчика и через три дня умерла. Малютка Жан Ив остался без молока… и спустя несколько дней тоже умер в судорогах, на тюремной соломе. Счастье еще, что бедняжку успели окрестить. Синие не дали ему насладиться материнской лаской… с первых минут жизни обрекли на муки.

Он повернул ко мне лицо и сдавленным голосом спросил:

- И мне - забыть это? Как это возможно?! Я до конца дней своих буду мстить за казнь Людовика XVI, потому что он - король-мученик, который вынес те же пытки, что и мы.

У меня сильно колотилось сердце. Желая или не желая того, он своим рассказом разбередил и мои собственные раны. Я вспомнила ребенка, которого потеряла после нападения санкюлотов, вспомнила свое безмерное, доходящее до безумия, отчаяние, когда был казнен Розарио, когда отправилась на смерть Изабелла… Ах ты Боже мой, действительно, в силах ли человеческих такое забыть и простить?

Не помня себя, я взяла руку Кадудаля - огромную, сильную, мои пальцы просто утонули в ней - и сильно сжала:

- Простите… ради Бога простите, что я заставила вас вспомнить это!

Он вгляделся в мое лицо:

- А разве вы, мадам, не вспомнили нечто подобное?

Мы некоторое время молчали, пытаясь совладать со своими чувствами. Потом Кадудаль вполголоса, еще не вполне успокоившись, сказал, что истории, похожие на ту, что он поведал мне сейчас, таятся в глубинах сердец почти каждого роялиста. И именно неугасающая боль от потери близких заставляет белых браться за оружие.

- Кто может не помнить о таких обидах? Как можно не мстить? К примеру, как вашему мужу, мадам, забыть о том, что палач Каррье обезглавил в Нанте его маленькую дочь?

- Что? - прошептала я, поднимая на Кадудаля глаза.

Он на миг смутился.

- Я думал, мадам, вы знаете. Герцог дю Шатлэ не раз говорил мне об этой трагической истории. У вашего мужа была дочь, которую революционеры казнили…

- Да-да, мне известно об этом, - пересохшими губами проговорила я, - герцог не скрывал этого от меня. Но я не думала…

- Не думали, что давняя смерть ребенка может быть причиной его ненависти к синим? Но это именно так, мадам… именно так.

Я не отвечала задумавшись. Как ни странно, одним упоминанием о несчастной Мари Клер Кадудаль дал ответы на многие мучившие меня вопросы.

Долгие годы пытаясь понять, почему мой муж так несговорчив и всегда предпочитает войну миру, я никогда не принимала во внимание трагедию этой девочки. А ведь Александр рассказал мне о ней в первые же месяцы нашего брака, ее портрет он всегда держал на столике в кабинете. Аннабелла де Круазье была любима им, что уж говорить о дочери… Стоит ли удивляться, что он не может простить синим жестокого убийства этих двух женщин?

Ошеломленная, я потерла виски пальцами, пытаясь прийти в себя. Мне, конечно, многое надо будет обдумать в свете того, что сказал сейчас Кадудаль. Впрочем, было уже очень поздно, пора было прекращать беседу, а я еще не сказала Жоржу всего, что хотела.

- Господин Кадудаль, хочу попросить вас…

- Пожалуйста, мадам. Все мои силы к вашим услугам.

- Ваша жизнь, как вы сказали, превращена в пепел… но все-таки, касательно моего мужа…

Решившись, я выразительно произнесла:

- Мой муж - отец маленького мальчика. Вот-вот у нас родится еще один ребенок. Все-таки нельзя сказать, что жизнь герцога кончена и он ни перед кем не в ответе. У него есть семья. Он так нужен мне и малышам, сударь! Пожалуйста, заклинаю вас: остановите его, если борьба станет бессмысленной. Верните тогда его нам живым! Наш с герцогом сын Филипп - ваш крестник. Не позвольте ему стать сиротой!

Кадудаль испустил вздох:

- Вот почему я всегда запрещаю своим людям жениться! Нельзя жениться, когда посвящаешь себя безнадежному делу!

- Но герцог уже женился, - возразила я. - Прошлое не изменить.

- Я хорошо понимаю это. И о своем крестнике всегда помню, не сомневайтесь.

Его глаза заискрились. Он извлек из складок суконного сюртука холщовый мешочек, развязал его и достал изящный серебряный колокольчик величиной с половину моей ладони. По ободку этой вещицы зелеными брызгами были разбросаны камешки хризолиты. Поймав мой удивленный взгляд, Кадудаль пояснил:

- Это игрушка, подарок для маленького Филиппа. Точная копия главного колокола в церкви святой Анны в Орэ. Эта церковь - мое излюбленное место для молитвы. Завтра мы уедем рано, передайте подарок мальчику, ведь я не смогу повидаться с ним.

- Непременно передам, - пообещала я, тронутая до глубины души.

Подумать только, найти время в круговерти войны, чтобы подумать о ребенке! Я никак не ожидала подобного от Кадудаля, считая, что его единственная страсть - роялизм.

- Филиппу понравится, колокольчик очень красив!

- Пусть Филипп Антуан будет счастлив. Поверьте, мадам дю Шатлэ, я сделаю все, что в моих силах, чтобы ребенок не потерял отца.

Он мягко сжал мою руку и, поклонившись, удалился в темноту лестницы.

Я поверила ему…

Как и многие в