Тем хуже! Трудно сделать только первый шаг; вчера я выстрелили на 50-ти шагах и сегодня стреляла без всякого страха; кажется, боюсь ошибиться, я попадала всякий раз.

Если мне удастся портрет Поля, это будет чудо, так как он не позирует, и сегодня я рисовала четверть часа одна, то есть не совсем одна, так как против меня сидел Мишель, который имеет смелость быть в меня влюбленным.

Так прошло время до девяти часов. Я тянула, тянула, тянула время, видя нетерпение отца. Я знала, что он, ждет только того, чтобы мы ушли из гостиной для того, чтобы убежать в лес… как волк.

Я снова собрала свой придворный штат на лестнице… Я люблю лестницы – по ним поднимаешься вверх. Паша хотел уехать завтра, но я так старалась удержать его, что он вероятно, останется; было бы благоразумнее уехать, так как для двадцатидвухлетнего деревенского жителя и мечтателя любить меня, как сестру, опасно.

Я держу себя с ним и с Мишелем как нельзя лучше, и он меня очень любит. Но с глупыми мужчинами я сама глупею; я не знаю, что сказать, чтобы им было понятно, и боюсь, что они могут заподозрить, что я в них влюблена. Например, этот бедный Гриц: он думает, что все барышни хотят выйти за него замуж, и в каждой улыбке видит ловушку и покушение против его холостой жизни…

Как только я услыхала, что отец ушел, я побежала к княгине, каталась по ее постели, причесывала Пашу, приглаживала Мишеля и наговорила столько глупостей, что я до сих пор в восторге от них.

Боже мой, не допусти, чтобы я возненавидела Пашу! Он такой честный и славный.

Читали вслух Пушкина и говорили о любви.

Как бы мне хотелось любить, чтобы знать, что это такое! И я уже любила? В таком случае любовь – ничтожная вещь, которую можно поднять только для того, чтобы бросить.

– Ты никогда не полюбишь, – сказал мне отец.

– Если бы это была правда, я благодарила бы небо, – отвечала я.

Я и желаю и не желаю этого.

Впрочем, в моих мечтах я люблю. Да, но воображаемого героя.

Но А.? Я его люблю? Разве так любят? Нет. Если бы он не был племянником кардинала, если бы он не был окружен священниками, монахами, если бы не было вокруг него развалин, папы, я бы его не любила.

И зачем мне объяснять это? Вы знаете все лучше меня; вы знаете, что музыка оперы и А. в «barcaccia» производили прелестное впечатление, вы знаете также силу музыки. Это была игра, а не любовь.

Когда же я буду любить? Я еще буду забавляться тем, что буду расточать избыток чувства, буду еще воодушевляться, плакать… и все из пустяков!..

9 сентября

Дни уходят, и я теряю драгоценное время в самые лучшие годы жизни.

Вечера в тесном кругу, шутка, веселость, которую вношу я… Потом заставишь Мишеля и другого нести себя вверх и вниз по большой лестнице в кресле. Спускаясь, рассматриваешь в зеркале свои башмаки… И так всякий день.

Какая тоска! Ни одного умного слова, ни одной фразы образованного человека… А я, к несчастью, педантка и так люблю, когда говорят о древних и о науке… Поищите-ка этого здесь! Карты – и ничего больше. Я бы могла уйти к себе читать, но цель моя – заставить себя любить, а это был бы оригинальный способ ее добиваться.

Как только устроюсь на зиму, я начну учиться по-прежнему.

Вечером у Поля была история с прислугой. Отец поддерживал лакея, я сделала выговор (именно выговор) отцу, и он проглотил его. Это вульгарное выражение, но мой дневник наполнен ими. Прошу не думать, что я вульгарно выражаюсь из невежества или из вульгарности. Я усвоила себе эту манеру как наиболее удобную и легкую для выражения многих мыслей. Словом, раздражение носилось в воздухе, я рассердилась, и в голосе у меня звучали дрожащие ноты, которые предвещают грозу.

Поль не умеет себя держать, и я вижу из этого, что моя мать была вправе быть несчастной.

10 сентября

Мое величество, отец, брат и двое кузенов отправились сегодня в Полтаву.

Я могу только восторгаться собою: мне уступают, льстят и, что важнее, меня любят. Отец, сначала желавший низвести меня с трона, теперь почти вполне понял, почему мне оказывают царские почести, и, несмотря на некоторую жесткость характера, оказывает мне их.

Этот сухой человек, чуждый семейных чувств, ко мне имеет порывы отеческой нежности, которые удивляют окружающих. У Поля поэтому явилось ко мне двойное уважение, а так как я добра ко всем, то все меня любят.

– Ты так изменилась с тех пор, что я тебя не видел, – сказал мне сегодня отец.

– Как?

– Но… Гм… Если ты освободишься от некоторой незначительной резкости (впрочем, она и в моем характере), ты будешь совершенством и настоящим сокровищем.

Это значит, что… Знающие этого человека могут оценить значение этих слов.

А сегодня вечером он обнял меня, поцеловал (вещь неслыханная, по словам Поля) с нежностью и сказал:

– Посмотри, Мишель, посмотрите все, какая у меня дочь. Вот дочь, которую можно любить!

– Не правда ли, папа? Я сокровище. Мишель, – продолжала я, – я обещаю женить вас на моей дочери; подумайте только о чести: это, может быть, будет принцесса крови.

Я пишу из Полтавы. – Дождь идет с утра, и лошади не хотели взбираться на эту ужасную гору, которая находится на половине дороги. Отец сел на козлы, кучер слез и пошел за нами по грязи, погоняя лошадей, которых нужно было пустить в галоп, чтобы не давать им задумываться перед препятствиями. Звон колокольчика, удары кнута, крики лакея, кучера и папа, немое изумление Шоколада. Это зрелище могло бы взволновать хоть кого. Точно скачка, возбудившая много споров и приближающаяся к концу.

В город мы приехали в восемь часов, прямо к князю, который уехал сегодня в пять часов утра, чтобы приготовить нам дом. Дом маленький и очень простой снаружи, но прелестный внутри. Еще ничего не было кончено; ковер был разложен, зеркала, лампы, кровати были куплены и поставлены.

Во всех русских домах вход из прихожей в залу; эта зала все белая, за ней следует прелестная коричневая гостиная и спальня для меня, наполненная всеми необходимыми и приятными мелочами; на каждом шагу видно внимание… Подумайте, на туалете я нашла белила и румяна!

Только в семь часов догадались, что нам нечего будет есть. Когда